возможности договориться, император вдруг осознал, что западная граница его империи совершенно открыта: «Если бросишь взгляд на карту,
страшно становится, когда видишь, что граница польской территории империи доходит почти до Одера, тогда как фланги отходят за Неман и Буг, чтобы упереться близ Полангена в Балтийское море и у устьев Дуная в Черное море»[1328].
Во второй половине 1810‐х и в 1820‐е гг. установка на упоминание храбрости польских подданных российского императора и выражение восхищения перед выучкой польских войск, традиционно именовавшихся «превосходными»[1329], приобрела черты вполне официального идеологического конструкта, с которым представителям высшего эшелона военных, гражданских и придворных чиновников надлежало согласовывать свое поведение. При этом если в России речь шла о доблести как таковой, в Польше эти же понятия шли в связке с памятью о прошедшей войне. Третье отделение отмечало в Царстве Польском подъем гордости за сражавшихся под знаменами Наполеона польских легионеров. В Петербург сообщали: «…почти каждая (польская. – Прим. авт.) фамилия почитала долгом иметь своего представителя в польских легионах, которые формировались и беспрестанно комплектовались из австрийских, русских и прусских дезертиров и пленных. Храбрость их легионов, признанная самим Наполеоном и врагами поляков, заслужила уважение польскому имени»[1330]. Такие рассуждения российские власти не смущали, а авторы подобных пассажей аттестовались как «благонадежные поляки».
За полтора десятилетия общество вполне усвоило установки власти: польских генералов и офицеров именовали храбрыми и заслужившими уважение без упоминания сражений, во время которых они снискали славу и почет[1331]. Интересно, что риторику репродуцировали даже те, кто впоследствии был радикально настроен против александровской политики на западных территориях. Так, Н. Н. Новосильцев в 1812 г., рассуждая о разнообразных проектах в Польше и ратуя между прочим за «начатие федеративной системы, которая будет натуральнее и прочнее принятой… в Италии и Германии», именовал поляков «храбрым и чувствительным народом»[1332]. К концу царствования Александра в империи появились люди, именовавшие себя, как выразился А. С. Меншиков в одном из своих писем, «поляками в душе»[1333] или утверждавшие, что их чувства или действия определяются приверженностью польским воззрениям и традициям, как, например, П. А. Вяземский. Последний мог выражать свое эмоциональное состояние, говоря: «Я бешусь, как будто бы польская кровь течет в моих жилах!»[1334]
Новая политическая ситуация нашла свое отражение и в литературе. Здесь примечательны тексты Ф. В. Булгарина, имевшего в Польше репутацию человека, который «своими сочинениями способствует распространению мнения о благородстве и мужестве поляков»[1335]. Действительно, булгаринский роман «Иван Выжигин» стал зеркальным отражением александровских и раннениколаевских установок. Здесь нашлось место рассуждениям о польском патриотизме, благородстве и храбрости, сложности выбора пути, гуманной политике Александра и обретении поляками нового отечества[1336].
Прекрасным примером может стать и роман М. Н. Загоскина «Юрий Милославский», который был опубликован в год варшавской коронации Николая I. Роман был исключительно популярен и удостоился монаршего одобрения. Описывая события Смутного времени, Загоскин обращался и к событиям недавней Отечественной войны. При этом автор, вступивший в 1812 г. в петербургское ополчение, получивший ранение в столкновении у Полоцка и награжденный за храбрость орденом Св. Анны, рисовал образ поляка в соответствии с предлагаемыми властью позициями – в духе примирения, славянского единства и неизменного признания доблести врагов. В одной из сцен романа главный герой так поучает своего слугу Алексея, рассуждая о русских и поляках:
– Везде есть добрые люди, Алексей.
– Да ты, пожалуй, боярин, и поляков называешь добрыми людьми.
– Конечно, я знаю многих, на которых хотел бы походить.
– И так же, как они, гнаться за проезжими, чтоб их ограбить?
– Шайка русских разбойников или толпа польской лагерной челяди ничего не доказывают. Нет, Алексей, я уважаю храбрых и благородных поляков. Придет время, вспомнят и они, что в их жилах течет кровь наших предков славян; быть может, внуки наши обнимут поляков, как родных братьев, и два сильнейшие поколения древних владык всего севера сольются в один великий и непобедимый народ![1337]
Справедливость рассуждений Милославского в романе подтверждают герои-поляки, которые демонстрируют те же установки. Зеркальной сценой разговора Милославского со слугой стал эпизод, когда Юрия защитил от русского боярина Кручины польский пан Тишкевич:
…помолчав несколько времени, он (боярин Кручина. – Прим. авт.) сказал довольно спокойно Тишкевичу:
– Дивлюсь, пан, как горячо ты защищаешь недруга твоего Государя.
– Да, боярин, я грудью стану за друга и недруга, если он молодец и смело идет на неравный бой; а не заступлюсь за труса и подлеца, каков пан Копычинский, хотя б он был родным моим братом[1338].
В первые годы николаевского правления александровский концепт братства народов не подвергался какой-либо существенной ревизии. Об этом свидетельствуют как риторика высказываний нового императора, воспроизводящая слова предшественника на престоле о польской храбрости и «превосходной исправности» армии Царства Польского[1339], так и стремление монарха создать своего рода польско-русское братство по оружию, направив польские войска на театр военных действий Русско-турецкой войны 1828–1829 гг. В этом же контексте следует рассматривать и николаевский интерес к фигурам польских королей, традиционно воспринимавшихся как храбрецы (Владислав III, Ян Собеский). Во время коронации 1829 г. и сейма 1830 г. император Николай неизменно говорил о «храбром польском народе» и констатировал, что «благодаря… братству в славе» «сопредельные народы» теперь неразрывно едины[1340].
Интересно, что Николай I, в отличие от старшего брата, находился под сильнейшим впечатлением от событий 1812 г. Великий князь, которому в год начала Отечественной войны исполнилось 16 лет, стремился в армию, но запрет матери не позволил ему реализовать эту мечту[1341]. Она сбылась лишь в 1814 г., когда Александр I разрешил братьям прибыть в действующую армию[1342]. Став императором, Николай I сформировал свой проект памяти об Отечественной войне. Однако вспоминать в Царстве Польском об этом столкновении он, как и брат, полагал неуместным. Найденный им выход был прост: в роли общего врага России и Польши вместо Франции теперь выступала Турция, причем применительно не только к событиям недавнего прошлого, но и к периоду значительно более отдаленному.
Отказ от апелляции к образу поляка-врага и активная промоутация образа поляка-храбреца не были финальной точкой развития этой нарративной стратегии. Следующим шагом стало простраивание иерархии, которая участникам процесса виделась по-разному. Так, коронуясь в Варшаве, император Николай включил в текст своей тронной клятвы-молитвы отсылки к польской храбрости и славянскому единству: «Боже Всемогущий, Отче Отцев Моих! Царю Царей!.. Ты призвал Меня в Царя и Судию храброго народа Польского! Признаю с благоговением действие Небесной Твоей ко Мне милости… Да будет
