армии Российской империи и Царства Польского сражались бы на одной стороне, однако, не случилось, и прямо перераспределить символический капитал победителей ни Александру, ни Николаю не удалось, что не помешало, впрочем, прибегать к этой стратегии путем сравнения. Так, в 1818 г. в Варшаве во время марша пехоты император Александр, обращаясь к великому князю Константину Павловичу, прокомментировал увиденное словами: «Я весьма желал, если б у меня в Санкт-Петербурге и гвардия так прошла»[1314]. Варшава, таким образом, «била» Петербург, а польская пехота оказывалась выше элиты русских войск – гвардии.
Для продвижения новой версии прошлого требовалось выстроить соответствующую коммеморацию[1315]. Именно этим император Александр и занялся. Показательна организация в Варшаве в 1814 г. почетных похорон Юзефа Понятовского, руководившего польским корпусом при походе Наполеона на Россию в 1812 г. и утонувшего во время битвы при Лейпциге[1316]. Гроб с телом маршала был перевезен в Варшаву и установлен в соборе Св. Креста на особом катафалке[1317]. Во время похоронного шествия на улицах города вместе с польскими были выстроены и русские войска. Прошедшие Отечественную войну и Заграничные походы офицеры и солдаты русской армии должны были принять участие в унизительном для них действе, целью которого было увековечивание памяти о человеке, войска которого убивали на полях сражений их братьев, сыновей и друзей. Легитимизирующей основой всего действа стало указание на храбрость Понятовского; все остальные элементы из картины были удалены.
Интересно, что всего за год до этого позиция Александра I в отношении Понятовского была радикально иной. Когда представитель Варшавского муниципалитета представил императору через генерал-губернатора В. С. Ланского прошение о захоронении останков наполеоновского маршала, монарх ответил резким отказом[1318]. При этом он сопроводил свое решение рассуждениями о том, что похороны Юзефа Понятовского в Польше станут неподходящей демонстрацией почестей тому, кто был источником зла для Польши и принес своей родине лишь бедствия и разрушения[1319]. Реакция Александра I не удивительна, особенно если иметь в виду, что речь идет о декабре 1813 г. – времени, когда русские войска еще не вошли в Париж. Открыто осуществлять разворот в сторону Польши в разгар войны император, конечно, не планировал. Однако полгода спустя, в мае 1814 г., Александр позволил перенести тело Понятовского в Польшу[1320]. За этим последовала активная промоутация образа наполеоновского маршала – начиная от многочисленных богослужений, устраиваемых в его честь, до инициативы установить Понятовскому памятник в Варшаве[1321].
В современной польской исследовательской литературе высказывается мнение, что культ Юзефа Понятовского, равно как и культ Тадеуша Костюшко, является изобретением императора Александра I, сформировавшего основу польского пантеона героев[1322]. С этим можно согласиться. Примечательно, что именно в александровский период останки Т. Костюшко и Ю. Понятовского были перенесены в Краков и перезахоронены в одной крипте Вавельского замка в Кракове. Установка на чествование польской храбрости, укрепившись в сознании русских современников, стала основой – едва ли не самой важной – для формирования нарратива братства.
Однако как настойчивый александровский повтор словосочетания «поляк-храбрец» мог превратить для русского общества поляка-врага в поляка-брата? Вероятно, речь шла сразу о нескольких аспектах. Прежде всего задействованным оказался дискурс войны, в который была погружена общественно-политическая жизнь России того времени, с невероятным статусом генералов – победителей Наполеона, уверенностью в их не только военных, но и административных талантах, их узнаваемостью в свете, причем не только петербургском или московском. Ментальные установки русского дворянского сознания эпохи – с культом личной доблести, представлениями о чести и уважении к тем, кто исповедовал схожие принципы, – оказались вполне восприимчивыми для перекодировок подобного рода: храброму врагу нужно было отдать должное, признавая его доблесть. Казалось бы, в этом не было ничего необычного, ничего, что могло бы изменить всю систему координат. Однако за разговором о храбрости шли рассуждения о том, что храбрецы просто выбрали в войне не ту сторону и если воззвать к их подлинной сущности и вспомнить о славянском единстве, то новый союз будет нерушим[1323]. Это и позволяло объявить храбрых поляков и храбрых русских друзьями и братьями.
Судя по сохранившимся источникам, Варшава середины 1810‐х гг. стала местом братаний и многочисленных совместных пиров. Приближенный великого князя Константина Павловича адмирал П. А. Колзаков так описывал в своих воспоминаниях положение дел в столице Царства Польского в этот период: «Не запомню эпохи более счастливой в моей жизни, как мое пребывание в Варшаве… Заликовала Варшава, и загремела музыкою и увеселениями. Никогда еще не было выпито столько вина, как в эту эпоху. Чтобы дать понятие, до чего доходило своеволие и дух тогдашнего времени приведу здесь анекдот… о проведенном… кануне 1815 года в Варшаве, на большом пиру у генерала от кавалерии барона Меллера-Закомельского. Все, что было знатнейшего в Варшаве из числа русских и польских служащих, все было на этом торжестве. За обедом русские братались с поляками в неоднократных тостах; музыка гремела при оглушительных криках ура; предложен был, наконец, последний тост за дружеское соединение славянских братий, принесен был громадный старинный серебряный кубок, в который влилось за раз две бутылки шампанскаго; все гости должны были пить, по очереди, из этого кубка и осушить его до дна… Около полуночи приготовлено было около 60 саней; в эти сани стали рассаживать, по одиночке, большую часть гостей, едва державшихся на ногах, к каждому из них сажали по музыканту… Во главе этой дикой процессии везли в санях огромный транспарант, на котором крупными цифрами изображен был, в венке, 1815 год»[1324]. Об этих пирах и праздниках – мероприятие у Меллера-Закомельского было, конечно, не единственным – активно писала польская пресса, осмысляя их в категориях родства двух народов, проявления любви к монарху, а также выражения благодарности и обещания верности[1325].
Отметим, что идея польской храбрости со временем превратилась в опору александровского концепта об «ограждении» безопасности границ империи благодаря польским землям[1326]. В рамках официальных установок на территории Царства Польского, соединяющего Россию с Европой, жили храбрые люди, что на следующем уровне рассуждений позволяло позиционировать поляков как защитников, охранителей границ России. Эта позиция, впервые высказанная императором Александром I в манифесте о создании Царства Польского в 1815 г., со временем была принята русским обществом. Так, в 1830‐е гг. декабрист М. С. Лунин, участник сражений при Смоленске, Бородино, Малоярославце и Лейпциге, называл поляков «наша передовая стража по географическому положению… несмотря на домашние ссоры между нами»[1327]. Образы такого плана, впрочем, могли существовать исключительно в рамках «мирного» нарратива. Война мгновенно опрокидывала подобные рассуждения. Показательна реакция Николая I на начало Польского восстания 1830–1831 гг. Утратив после детронизации иллюзию самой
