Через сто метров Глушецкий остановился. Дальше продвигаться не было смысла. «Языка» поймать можно в одном из ближайших блиндажей. Это не так трудно, труднее будет вывести его через передовую.
В ближайшей балочке раздались голоса немцев. Разведчики подползли ближе и стали наблюдать. Около левого ската находился блиндаж. Немецкий офицер повелительным голосом что-то говорил стоящему перед ним солдату. Потом солдат вылез из балки и куда-то пошел. Офицер открыл дверь и вошел в блиндаж.
Глушецкий шепнул разведчикам, чтобы лежали, а сам скользнул на крышу блиндажа.
Он знал, что гитлеровцы устанавливают в своих блиндажах железные печи, а дымоходы от них выводят вверх. Через них можно услышать, что говорят в блиндаже. Нащупав рукой дымоход, Глушецкий приник к нему ухом. Слышно было неплохо.
— Бездельник же этот Курт, — услышал Глушецкий ворчливый голос одного немца. — Знает только играть на гармонике. Безмозглая деревенщина, он даже не подумал о том, что у нас на завтрак ничего нет.
— Я, пожалуй, прогоню его, — раздался голос другого немца.
Несколько минут немцы молчали. Глушецкий оглянулся. Кругом стояла тишина.
«Если их два, то вскочим в блиндаж и приглушим без выстрела», — решил он.
Немцы опять заговорили. Глушецкий прислушался.
— Не спится, — сказал один немец. — Весь день дрыхнул, а ночью и сон не идет. Пойду, пожалуй, в штаб. Может быть, выпрошу отпуск на сутки. Проведу его у девочек. Если к утру не вернусь, знай, что веселюсь.
— Иди, — зевнув, произнес другой немец. — Только едва ли сейчас получишь отпуск. Готовимся к наступлению.
— А чего там готовиться, — пренебрежительно фыркнул первый немец. — Авиация сделает свое дело, а наша артиллерия поможет. Десантники очумеют от такого обилия бомб и снарядов. А пока фейерверк не начался, нам делать нечего, можно и поразвлечься.
— Когда Курт появится?
— К утру придет…
В голове Глушецкого появился новый план. Он подполз к разведчикам и зашептал:
— Сейчас из блиндажа выйдет один офицер. Будем брать! Гучков затыкает рот, Добрецов хватает за правую руку, я за левую.
Разведчики спустились в балку.
Минут через десять дверь блиндажа открылась. Несколько секунд офицер стоял, не двигаясь. Видимо, после света в блиндаже глаза его ничего не видели. Освоившись с темнотой, он пошел по тропке.
Гитлеровец не прошел и тридцати шагов, как неожиданно почувствовал, как его горло сдавили, словно тисками, а в рот сунули что-то мягкое. Обе руки вывернули назад и связали.
Все произошло мгновенно и бесшумно. Разведчики уволокли пленного в кусты и затаились. Глушецкий радовался, что все получилось хорошо.
Отдышавшись после схватки, разведчики стали собираться в обратный путь. Глушецкий приказал саперу идти первым и проделать проход в МЗП. За сапером пошел Гучков, затем пленный. Руки пленного были связаны назад, конец веревки длиной метра в три держал Добрецов. Глушецкий сказал гитлеровцу по-немецки:
— Не поднимайте шум и не пытайтесь бежать. Это грозит вам смертью. В плену же сохраните жизнь.
Пройти удалось не более пятидесяти шагов. Неожиданно разведчиков кто-то окликнул по-немецки:
— Кто идет?
Шагах в тридцати от разведчиков шла группа немцев.
— Свои. Саперы, — по-немецки ответил Глушецкий, придавая своему голосу грубый и недовольный тон.
— Пароль?
Глушецкий подскочил к пленному. Приставив к груди пистолет, он вынул из его рта кляп и зашептал:
— Назови пароль.
Пленный икнул и назвал пароль. Глушецкий повторил его более громким голосом и тут же опять заткнул рот гитлеровца.
Когда немцы прошли, разведчики облегченно вздохнули.
«Черт меня побери, надо было раньше узнать у него», — выругал себя Глушецкий.
Дойдя до МЗП, разведчики залегли, дожидаясь, когда сапер проделает проход.
Минут через пять сапер поднялся и махнул рукой.
Разведчики не успели пройти и десяти шагов, как впереди показались силуэты людей. Хорошо, что рядом росли кусты держидерева. Разведчики успели спрятаться в них.
Ждать пришлось долго. Каждые пять-десять минут с передовой и на передовую шли небольшие, не более отделения, группы немцев.
— Некстати расходились, шут бы их побрал, — ворчал Глушецкий, обеспокоенно поглядывая на часы.
До рассвета оставалось всего полчаса.
Глушецкий задумался. По-видимому, у немцев происходила смена частей. Если так, то хождение у них не прекратится до рассвета. Переходить их передовую сейчас — рискованное дело, можно наверняка попасть под огонь автоматчиков. А попасть под их огонь — значит потерять пленного.
«Лучше будет, пожалуй, остаться здесь на день, а когда стемнеет — двинемся к своим», — сделал вывод Глушецкий.
Сообщив о своем решении разведчикам, он встал и пошел искать более укромное место, где можно спокойно пересидеть день. Метрах в двадцати кусты оказались гуще, и среди них неглубокая яма.
Рассвет застал разведчиков в этой яме. Когда стало совсем светло и на передовой — немецкой и нашей — всякое движение замерло, Глушецкий разрешил разведчикам по очереди поспать. Сам спать не стал.
День выдался солнечный. Море будто жмурилось под яркими утренними лучами, играя солнечными блестками. Глушецкому видна была вся Малая земля. Отсюда, с высоты, она казалась совсем маленькой, и Глушецкий невольно подумал: «Как же мы держимся на таком пятачке? Немцам виден каждый наш окоп, каждый шаг. Удивительно, что они до сих пор не сбросили нас в море».
Пленный офицер сидел, прислонившись спиной к стенке ямы. Был он невысокого роста, стройный, с жидкими белокурыми волосами. Бледное, гладко выбритое лицо с красиво очерченным подбородком, светло-голубые глаза, в которых сейчас затаилось беспокойство и страх, высокий лоб и прямой нос, — в общем, на вид вполне симпатичный и даже красивый тридцатилетний мужчина. Он крутил головой, пытаясь выплюнуть тряпку, которой был заткнут его рот. Заметив это, Глушецкий вполголоса процедил:
— Обер-лейтенант, если вы вздумаете закричать, то я отрежу вам язык. Не пытайтесь освободиться от кляпа, иначе мы вобьем его дальше и вам будет труднее дышать.
Пленный перестал крутить головой и страдальчески наморщил лоб.
Глушецкий отвернулся от него, вдруг почувствовав жалость. Тяжело и мучительно лежать весь день с заткнутым ртом, со связанными руками и ногами. Может быть, этот симпатичный на вид офицер оказался в военном мундире по принуждению и является вполне положительным человеком, как тот офицер, которого привезли разведчики из Крыма?
«К черту жалость!» — ругнул себя Глушецкий, хмурясь.
Он вынул из кармана документы пленного и стал просматривать их. Среди документов была маленькая записная книжка в кожаном переплете. Перелистывая страницы, Глушецкий увидел крупный заголовок «Ругательства». Доблестный немецкий офицер записал ругательные слова на русском языке, на французском, английском, итальянском, греческом, чешском, польском, бельгийском, румынском, болгарском. Прочитав их, Глушецкий насмешливо посмотрел на пленного и покачал головой: «Эрудит! Можно причислить к полиглотам по сквернословию».
В записной книжке перечислялись страны, в которых офицер воевал, и тут же при упоминании каждой страны записывались имена женщин, с которыми он переспал.
На одной из страниц Глушецкий прочел, что хозяин записной книжки участвовал в массовом расстреле евреев в Житомире. «Испытывал истинное удовольствие, всаживая пулю за пулей в горбоносых врагов великой Германии. Я был как Зигфрид».
«Вот ты какой, потомок псов-рыцарей! А я еще пожалел тебя», — уже озлобился Глушецкий.
Он спрятал документы и с неприязнью взглянул на пленного. Тот искоса наблюдал за командиром разведки, когда он читал записную книжку, но когда Глушецкий посмотрел на него, опустил глаза и даже голову.
Вид у него был жалкий.
Сапер Иван Иванович проснулся, зевнул, протер глаза и попросил Глушецкого:
— Разрешите курить.
Глушецкий кивнул утвердительно, заметив:
— Только не дымить. А то немцы заметят.
— Знамо дело, — сказал полушепотом сапер.
Закурив, он широко заулыбался. У него было круглое лицо, заросшее рыжеватой щетиной, крупный, как картофелина, нос, толстые губы и небольшие острые глаза, смело и весело глядевшие из-под густых выцветших бровей. Подсев к Добрецову, сапер добродушно спросил шепотом:
— Ты сельской али городской?
— В городе жил, — ответил тот.
Ему было приказано до полудня не спускать глаз с пленного.
— Испужался, когда запутался в МЗП?
— Было дело, — признался Добрецов.
— Хочешь, дам докурить.
— Я не курю.
— Скажи-ка, — удивился Иван Иванович, — здоровье бережешь, стало быть?
