Колодкин пододвинул к нему лист бумаги и, обмакнув перо, подал ручку. Андрей взял ее, забыв, для чего существуют ручки. Он смотрел на перо, на фиолетовую золотинку чернил на его кончике и не мог понять, что от него требуется.
— Подпишите! — повторил Колодкин. — Это подписка о неразглашении. Язык следует держать за зубами. Вы ничего здесь не видели, не слышали и ни о чем не знаете. Все ясно? Или повторить?
Андрей качнулся к столу, и ему показалось, что он только сейчас первый раз вздохнул, сделал первый вздох после того, как получил команду бежать. Он увидел перед собой лист бумаги с машинописным текстом, опустил на него руку с пером и с трудом вывел корявую подпись.
— Проводите, Деревнин, — бросил Колодкин и сунул лист в папку. — Помните, Березин, пока условно.
Самокатки на ногах были новые, необмятые и сковывали шаг, как деревянные. Деревнин остановил Андрея возле ворот монастыря, велел часовому отомкнуть калитку. Брякнул замок, окованная калитка распахнулась, и вновь перед Андреем возник порог.
— Идите, — поторопил Деревнин. — Ну? Шагайте!
В белом прямоугольнике растворенной калитки он увидел Любушку. Она стояла, как на картине, плоская, неживая, неподвижная.
Андрей переступил порог и встал.
А Любушка вдруг упала на колени, поползла вперед и стала креститься, шевеля белыми губами. Андрею почудилось, будто она молится на него. Однако он поднял голову и увидел надвратную фресковую икону Божьей Матери, проступающую сквозь серую муть гашеной извести…
— Есть хочу! — будто бы закричал он. — Есть хочу!..
Но все-таки голос и разум к нему вернулись позже, когда Любушка, закутав Андрея в тулупы, гнала коня по поющей санной дороге.
— Дети? — спрашивал он, пытаясь пробиться из парного тепла овчины. — Где дети?
Она стегала мерина по-мужски, с оттяжкой, и, жмурясь от снежной пыли из-под копыт, смотрела вперед.
— Люба! Дети! — стонал он, выворачивая голову из тулупной тяжести. — Услышь меня! Любушка!
Она услышала, обернувшись к нему белым, захолодевшим лицом, крикнула:
— Дома дети, Андрюша! Дома, милый!.. Н-но! Н-но, пошел!
Мерин срывался в галоп, и снежная круговерть дымилась над пустынной дорогой.
В Березино приехали вечером. Конь, подвернув к воротам дома, завалился в оглоблях, забился, цепляя копытами снег, и захрапел. Андрея втащили в избу на руках, подняли на жарко истопленную печь. Дети испуганно жались друг к другу, не понимая, что происходит. А Петр улыбнулся с таинственной радостью и сказал:
— Папа родил…
Последняя дочь, Лена, появилась на свет неожиданно, до срока, причем не в избе, а в санях, когда Андрей с Любушкой поехали за соломой, и вместо соломы привезли они сверточек, и дети так же перепугались, когда Андрей внес на руках и мать и новорожденную. Видимо, и сейчас дети не могли взять в толк, что случилось с их отцом. По их разумению, отец, как самый сильный человек на свете, не мог быть таким слабым и беспомощным. И если это произошло, то значит, случилось невероятное, непонятное для детского воображения событие.
Андрей позвал детей к себе, и дочки немедленно взобрались на печь, сыновья же остались на приступках — всем места не хватило. Любушка хлопотала с горшками, готовя питье, и поминутно окликала Андрея, будто проверяла, не исчез ли он. Андрей подал руку детям, и они вложили свои ручонки в его ладонь. Только сыновьям было не достать, поэтому они держались за отцовскую ногу.
— Валенки чужие, — сказал Иван. — Да и кожух не наш. В чужой одеже привезли.
Он говорил Петру, и говорил так, словно речь шла о ком-то постороннем. Андрей попросил их стянуть валенки, а сам, едва ворочаясь, стал выпрастываться из полушубка.
— Папа, а у тебя между пальцев кровь, — сообщил Петр, — Вон как чужими пимами натер!
— Люба! — позвал Андрей. — Любушка, убери детей! Слышишь, убери! И ноги мне вымой…
Сам он не мог оттолкнуть их, не мог выпустить из своей руки руки дочерей. Любушка сняла детей с печи, налила теплой воды в лохань и стала мыть ноги.
— Что они с тобой делали? — спросила она, задавливая в себе ужас.
— Потом, потом, — простонал он.
Глубокой ночью в негаснущее окно Березиных постучали. Любушка оставила Андрея и метнулась к замерзшему стеклу, потом к двери, и скоро с клубами морозного воздуха в избу вошла Альбина Мамухина. За все время жизни в Березине она никогда не перешагивала порога Андреева дома, лишь, встретив на улице, на мгновение поднимала глаза и даже не кивала, словно видела совсем чужого человека.
— Я овечку привела, — не поздоровавшись, сказала Альбина. — Давай зарежем и в горячую шкуру завернем. По-другому не спасешь.
Андрей лежал в полузабытьи и видел лишь обрывочно, что делали женщины. Вот втащили зарезанную овцу, вот подвесили ее, вот уже ободрали…
Потом они снесли Андрея на стол, завернули в овечью шкуру мездрой к телу и снова подняли на печь. Возились с ним, как с ребенком, пеленали, помогали друг другу, но молча, словно каждый спасал Андрея в одиночку.
— К утру полегчает, — заверила Альбина перед уходом, и то было последнее, что он слышал.
Утром и правда стало легче. Не уснувшая ни на секунду Любушка была рядом — промокала обильный пот с лица, и он, прежде чем очнуться от сна, услышал эти прикосновения. Она приподняла голову Андрея и поднесла глиняную кружку с питьем. Андрей выпил густой травяной настой и попросил освободить грудь от овечьей шкуры.
— Мерин пропал? — спросил он.
— Запалился, — сказала Любушка.
— Почему же я живу? — вздохнул он. — Меня расстреляли…
— О чем ты, Андрей?
— Да, меня расстреляли, — повторил он. — Меня обманули… А я смерти боюсь, Любушка! Я так ее боюсь…
Наверное, ей показалось, что он бредит. Она закрыла его рот ладонью и зашептала, целуя лицо:
— Молчи, молчи, молчи…
— Боюсь! — отняв ее руку, сказал Андрей. — Я не боялся смерти, потому что был мертв! Чего мертвым-то бояться?.. Если боюсь, значит, живу! Ожил! Воскрес!..
— Андрей! — взмолилась Любушка. — Милый, успокойся. Тебе чудится, ты бредишь. Ну? Очнись, это я перед тобой, я! А в горнице спят наши дети, ну?
— Я в памяти, — признался он. — Я все осознаю, все чувствую.
— Все равно, не вспоминай! Забудь! И запомни, пока я с тобой — ничего не случится!
— Как ты сказала? — вдруг напрягся он. — Повтори!
— Пока я с тобой — все будет хорошо, — словно неразумному ребенку, по слогам, повторила Любушка. — И ничего не случится.
Андрей нащупал край шкуры на груди, отодрал ее, отвернул край, и сразу стало легче дышать. Свежая овчина вытянула боль.
— Вот почему меня отпустили, — медленно проговорил он. — Вот почему расстреляли условно… Где ты была? Они же тебя искали! Где ты была?
— Зачем тебе это, Андрюша? — Она попыталась уложить его голову на подушку. — Самое главное — ты спасен, ты жив! Они не успели…
— Ты видела Шиловского?
Она замерла на мгновение и опустила голову.
— Прости, Андрей… Иначе тебя было не спасти. Я ездила в Москву. Продала свой крестик и кольцо… Я бы все продала, чтобы спасти, выкупить тебя!
— Зачем? Зачем ты сделала это?.. — Андрей ослаб. — Он спасает меня второй раз… Я в долгу перед ним. Понимаешь ли ты, я не хочу быть его должником! Не хочу от него брать жизнь!.. Один раз уже взял. И вот, ты видишь… Не хочу!
— Но что мне было делать, Андрей! — застонала она и уткнулась в его грудь. — Мы бы все пропали. И дети наши! Я молилась, чтобы успеть мне, а не им. И я успела… Сомневалась, когда ехала. И уже тогда думала, что ты воспротивишься. Но только он мог спасти!
Андрей приподнялся на руках и прислонился к стене, потянул с себя шкуру: присохшая, она отрывалась с трудом, болезненно, словно приросла к живой коже.
— Ты же знаешь, Андрей. Я не разделяла его замыслов, не понимала его революционных идей. Это не женское дело! Мне всегда хотелось вырваться из его дома! — Она едва сдерживала слезы. — И я вырвалась. Но что же делать? Что? Если никто в мире — никто! — не мог бы спасти тебя и детей! А я — мать! Мать я!.. И жена твоя… За тебя, Андрей, за жизнь детей моих я самому страшному врагу в ноги повалюсь! И ты меня не осуждай… Все равно мы вырвались от Шиловского. Теперь у него нет власти…
— Нет, не вырвались, Юлия, — сказал Андрей и осекся, назвав жену именем из прошлого — а она словно не услышала этого. — Мы повязаны… И даже жизнь в забвении ничего не значит. И если он сумел освободить меня на таком расстоянии!.. А ведь Троцкого уже нет. Я знаю, слышал в камере… Нет его, врагом объявлен… Значит, Шиловский еще в силе, и над нами его воля. Теперь же и вовсе погрязли.
— Андрей, все не так! — полушепотом воскликнула Любушка. — Он стал совсем другим. Как бы сказать… Успокоился, тихо живет.
— Тихо живет, — проронил Андрей, и тут же вспомнился ему Шиловский, лежащий в вагоне, на «нейтральной» полосе, между больными и здоровыми, а по сути, между живыми и мертвыми. Сколько раз ему тогда казалось, будто комиссар не дышит, прикрытый соломой и всеми забытый. Не просил ни пить, ни есть по целым суткам, и лишь когда Андрей подходил к нему и сгребал солому с лица — Шиловский открывал глаза, смотрел и шевелил пересохшими губами. И странно, что в вагоне его вообще не замечали, словно несуществующего: видимо, здоровые не считали его больным, но и не принимали как здорового. Те же, кто лежал на тифозной половине, впадал в безразличие к миру, и души их, отринув все земное, прощались с телом.
