— Баба просила, — смущенно объясняли мужики. — Пошшупать: брито или не растет.
— Одичали! — сверкал больными глазами человек. — Темнота лесная!
Через два дня семерых березинских мужиков арестовали и увезли в Есаульск. Среди них был и Андрей. Но не прошло и недели, как шестерых отпустили домой под расписку; Любушка же, не дождавшись мужа, оставила детей под присмотром старшего сына и отправилась на розыски.
Андрея сразу посадили в одиночную камеру и несколько дней не трогали. Изредка в двери открывалась «кормушка», и каждый раз новый человек внимательно рассматривал его и кому-то говорил, дескать, да, это он. Он! На него приходили глядеть, как на отловленного редкого зверька, и Андрей отчего-то часто вспоминал старого павиана, который сидел в клетке живого уголка дома Шиловского.
Вспоминая жизнь в годы забвения, он почему-то не мог отделить день ото дня; все они сливались, образуя не сутки, не привычное исчисление времени, а какие-то события. Был день возвращения на родину, потом был день строительства дома, и были дни, когда родились Петр, Люба, Лиза, Лена…
И время скитаний тоже казалось одним днем.
Сколько же он прожил в Березине? Неделю?
Что же произошло в мире за это время? Как же вышло, что он, живя в забвении и покое, забыл, что мир-то еще существует и там живут люди, сотни, тысячи, миллионы людей, которые не могут, как он, бросить все и уйти. Ведь нельзя же уйти в забвение сразу всем!
А ведь чудилось, он нашел Леса, нашел Гармонию, но какова же цена ей, коли она существует только для тех, кто сошел с круга и отправился искать покой лишь для собственной души. Мир, Труд и Любовь…
Даже сидя в одиночке, в камере, под которую приспособили кладовую в бывшем доме дяди, владыки Даниила, Андрей чувствовал вокруг себя жизнь, в которой продолжал жить весь оставшийся на кругу мир, жизнь без всякой Гармонии, ноющую и стягивающую душу, словно обожженная кожа. Сквозь каменные стены он слышал голоса, чьи-то исповеди, слезы, стоны. Он слышал крики, от которых озноб сковывал затылок. Кто кричал? Почему? Что там происходило?!
Что делается в мире?!
Судьба, как великодушный генерал на войне, дала ему отпуск на родину. И он съездил, повидался с родными, пожил в тишине родительского крова, как в детстве, испытал материнскую заботу и ласку, попил воды из светлого источника. И вот пробил час, надо возвращаться назад, на фронт, на передовую. В окопы, к завшивевшим солдатам, на кашу «шрапнель», под пули, что реют в воздухе, словно пчелы над лугом в ведренный день.
И эта камера — с детства знакомая кладовая с железной дверью — сейчас становится для него чистилищем, но только на обратном пути, на пути Возвращения.
На пятые сутки Андрея наконец-то вызвали к следователю. Сразу было заметно, что к нему здесь особое отношение. Следователь по фамилии Колодкин — вислоусый молодой человек разговаривал вежливо, хоть за этой вежливостью чувствовался характер гневного, самовластного человека. Скорее всего, ему приказали быть обходительным. Тем более что когда Андрея ввели в кабинет, он увидел: какая-то женщина замывает на полу кровь.
Колодкин расспросил его, когда Андрей поселился в Березине, откуда пришел туда, с кем и выезжал ли из села с двадцатого года. Вопросы были пустяковыми, однако за ними стояли наготове другие, скрытые до поры до времени, как и сама натура следователя. Колодкину был труден вежливый и тактичный разговор, и он страдал от этого, а еще, наверное, оттого, что ему определили только диспетчерскую роль в этом деле и не дадут основательно заняться Березиным.
Выходя из кабинета, Андрей еще раз глянул на свежевымытое пятно пола и подумал, что его снова держат как большого преступника. Если вот здесь, совсем недавно, били какого-то мужика, а его не бьют, напротив, подчеркивают уважительное отношение, значит, опять дело его пойдет особняком, не так, как у всех.
Спустя сутки его препроводили в Красноярск и привезли в тюрьму, где он уже сидел весной двадцатого. Правда, камера уже была другая, но надзиратель в коридоре тот же. Когда Андрея передали ему в руки, надзиратель не узнал арестованного. Возможно, помешала большая окладистая борода, почти скрывавшая шрам на щеке.
Он обрадовался, что камера общая, большая, человек на тридцать. Его сразу же приняли за своего, за крестьянина-мужика: народ в камере сидел холстяной, посконный и незадачливый, однако уже привыкший к тюремным порядкам, поскольку старший камеры определил Андрею место возле параши. По дороге Андрей сильно промерз, к тому же в камере было холодно, и сейчас он никак не мог согреться. Не снимая овчинного кожуха, он лег на нары, прикрыл глаза и стал прислушиваться к разговорам. Речь шла, как и в есаульском ГПУ, о коллективизации. Андрей еще плохо представлял, что это такое и почему ею захвачены языки и головы мужиков, однако то, что слышал, напоминало ему разговоры о революции. Только сейчас землю забирали не у помещика, а у крестьянина. Забирали землю, скот, инвентарь, и было непонятно, чем и как жить теперь мужику.
И здесь, в тюремной камере, мужики хотели разрешить этот вопрос. Некоторые предлагали бежать из обжитых мест, уходить на Восток, на Север или подаваться в город на стройки. А большинство уже не верило ни в спасительные побеги, ни в колхозную, ни в единоличную жизнь. Время от времени после шумных споров в минуты передышки кто-нибудь повторял сокрушенную фразу:
— Натворили делов. Сами натворили… При царе на землю эвон какие законы крепкие были. А нынче то дадут, то отберут…
Похоже, в России опять произошла революция: разворошили муравейник, разгребли холм до основания, чтобы заставить муравьев строить заново. Пока они трудятся — все будет спокойно. И когда люди в России привыкнут к бесконечному и бессмысленному труду, станут послушными и безропотными, можно из них формировать легионы для мировой революции.
Поздно вечером Андрея вызвали на допрос. В следственной камере тюрьмы сидело сразу четверо следователей, и одного взгляда хватило, чтобы понять, насколько велик к нему интерес. Однако сначала они молча рассматривали Андрея: сапоги, холщовые портки, рубаху из домотканого полотна. Кожух велели снять и положить у порога.
— У вас была грудная жаба, — вдруг спросил один из них, по-видимому старший. — Сейчас она не мучает вас?
— Не мучает, — сказал Андрей.
— Как же вам удалось вылечиться? И где? — был вопрос.
— Не помню… Болезнь прошла сама собой. Я перестал ее чувствовать. Вы привезли меня сюда, чтобы справиться о здоровье?
— Да, и это тоже, — заметил другой следователь. — Хотели узнать, в каких местах лечат неизлечимую болезнь.
— Я этого не знаю, — проронил Андрей.
— Знаете, — возразил старший. — Могу вам сказать — где. В высокогорной пустыне Монголии, в монастырях ламаистов.
— Возможно…
— Давно оттуда прибыли? — спросил старший.
— Я не был в Монголии. — Андрей поднял голову и встретился взглядом со следователем: тот заранее не верил ни в один его ответ.
— Хорошо, нас это абсолютно не интересует, — неожиданно заявил тот. — Лечение — это личное дело. Вы — человек образованный и должны быть благоразумным. Тем более сами работали в ревтрибунале и с нашей кухней знакомы. В двадцатом вы самовольно оставили дело государственной важности и бежали. Уже этого достаточно, чтобы вынести вам высшую меру. Если даже не вдаваться в подробности, по каким политическим соображениям. Но сейчас у вас появилась возможность искупить свою вину перед Советским государством. Предлагаю вам добровольно выдать ценности, полученные в качестве взятки от бандита Соломатина в двадцатом году. — Следователь заглянул в бумажку. — Десять пудов золотого песка.
— Я не получал золота, — сказал Андрей.
— Вы знаете Соломатина? — мгновенно спросил старший.
— Да, знаю. Я возвращался из Казакова и был захвачен им на дороге, — признался Андрей.
— А потом отпущен?
— Он отпустил меня. Но с условием, что я налажу переговоры с властями. Соломатин хотел уйти в Монголию и просил пропустить его по дорогам.
— За это вы получили взятку?
— Я ничего не получал, — спокойно повторил Андрей, — Золото Соломатин обещал, но не мне, а властям, когда он пересечет границу.
— И вы просто так начали налаживать переговоры? — Старший поднялся и подошел к Андрею вплотную. — Неужели вы думаете, что мы настолько наивны, чтобы поверить в это? Прошу вас, не спешите с ответами. Вы получили взятку от Соломатина и были ею повязаны. Потому он вас отпустил и поверил. Потому вы и пошли к военному комиссару и председателю губчека. У нас есть письменные подтверждения их, с какой настойчивостью вы требовали пропустить банду в Монголию.
— Я требовал, чтобы не проливать лишней крови, — невозмутимо проговорил Андрей. — Соломатин воевал за красных. Он был партизаном.
