— Мне представляется, будто я вижу маленького Рамзеса с рассеченным ртом и в кровоподтеках и слипшиеся от крови волосы на его виске. Я вижу женщину из Мегиддо: она лежит нагая, истекая кровью во дворе крепости, а солдаты Амурру насилуют ее. Однако признаю, что мои мысли мелки по сравнению с твоими и что правитель не может помнить о каждом Рамзесе и о каждой нежной женщине.
Фараон сжал кулаки, его глаза потемнели, и он закричал:
— Синухе, неужели ты не можешь понять, что если я должен предпочесть смерть жизни, то предпочту гибель сотни египтян гибели тысячи сирийцев? Если бы я дал сражение в Сирии, чтобы освободить там всех египтян, тогда в этой войне погибло бы множество сирийцев и египтян. Если я отвечу злом на зло, то из этого получится только зло. Но если я отвечу на зло добром, то зла будет меньше. Я не предпочту смерть жизни и потому останусь глух к твоим словам. Не говори мне больше о Сирии, если любишь меня и если тебе дорога моя жизнь. Думая об этом, я чувствую все страдания тех, кто должен умереть по моей воле, а один человек не может долго терпеть страдания многих. Оставь меня в покос во имя Атона и во имя моей правды.
Он скорбно опустил голову, и его глаза распухли и налились кровью, а полные губы дрожали. Я оставил его успокоившимся, но в моих ушах стояли грохот таранов у стен Мегиддо и крики поруганных женщин в шатрах аморитян. Я постарался заглушить эти звуки, ибо любил фараона при всем его. безумии, а, быть может, именно из-за этого я любил его еще больше, ибо его безумие было прекраснее мудрости других людей.
5
Основание нового города внесло разлад в царскую семью, ибо царица-мать отказалась следовать за сыном в пустыню. Ее городом были Фивы, где у реки, подернутой переливчатой дымкой, сиял среди садов золотой дворец фараона, построенный Аменхотепом для своей любимой. Тайя, царица-мать, была дочерью бедного птицелова и выросла в тростниковых болотах Нижнего Царства. Она не хотела покидать Фивы, а принцесса Бакетатон осталась с ней. Жрец Эйе, правая рука фараона, правил там и вершил правосудие на царском троне, держа перед собой кожаные свитки. Жизнь в Фивах шла по-прежнему; только не было лжефараона — и об этом никто не сожалел.
Царица Нефертити вернулась в Фивы, ибо ей предстояли роды, и она искала помощи у фиванских лекарей и негритянских колдунов. Здесь она родила свою третью дочь, нареченную Анксенатон, которой в будущем предстояло стать царицей. Чтобы облегчить роды, колдуны сузили голову ребенка и удлинили ее, как они делали это и с другими принцессами. Когда девочка подросла, все придворные дамы и все те, кто желал следовать моде двора, начали прикреплять к голове искусственные затылки. Но сами принцессы брили свои головы наголо, чтобы подчеркнуть их изысканную форму. Художники тоже восхищались этим, и рисовали их, и писали с них бесчисленные портреты, не подозревая, что эти отличительные черты были всего-навсего следствием волшебства.
Родив дитя, Нефертити вернулась в Ахетатон и стала жить во дворце, который тем временем был приведен в порядок. Она оставила остальных жен в Фивах, так как ей было досадно, что она родила трех дочерей, и она не желала, чтобы фараон расточал свои ласки другим. Фараон был этим доволен, ибо устал выполнять свои обязанности в женских покоях и не желал никого, кроме Нефертити, что было вполне понятно всем, кто видел ее красоту. Ее очарование не потускнело даже после третьих родов. Она казалась моложе и лучезарнее, чем прежде, но была ли эта перемена в ней вызвана городом Ахетатоном или колдовством чернокожих, не могу сказать.
Так Ахетатон поднялся в пустыне за один год; величественно покачивались пальмы вдоль великолепных улиц, в садах созревали и наливались гранаты, и в бассейнах с рыбой плавали розовые цветы лотоса. Весь город был цветущим садом, ибо дома были из дерева, воздушные и хрупкие, как беседки, а их колонны из пальм были легкими и ярко раскрашенными. Сады вторгались в самые дома, ибо картины на стенах — пальмы и сикоморы — качались под легким ветром вечной весны. На стенах были изображены тростники, разноцветные плавающие рыбки и летящие утки с блестящими крыльями. В этом городе было все, чтобы радовать сердце человека. Ручные газели бродили по садам, а по улицам двигались легчайшие экипажи, запряженные горячими лошадьми с плюмажами из страусовых перьев. Кухни благоухали пряностями, привезенными со всех частей света.
Итак, строительство Небесного Города было завершено, и когда вернулась осень и ласточки появились из ила и заметались беспокойными стаями над поднявшимися водами, фараон Эхнатон посвятил город и эту землю Атону. Он освятил пограничные камни севера, юга, востока и запада, и на каждом из этих камней было изображение Атона, льющего свои благословенные лучи на фараона и на дом фараона. Надписи на камнях содержал клятвы фараона никогда вновь не ступать ногой за эти границы. Для этой церемонии рабочие вымостили дороги на все четыре стороны, чтобы фараон мог проехать к границам в своем позолоченном экипаже, сопровождаемый семьей в экипажах и носилках и придворными, которые усыпали путь цветами, а флейты и струнные инструменты своей музыкой благословляли Атона.
Даже после смерти не собирался фараон Эхнатон покидать город Атона. Когда строительство его завершилось, он послал рабочих к восточным холмам освященной земли, чтобы они высекли в камнях место вечного упокоения. Они поняли, что работы хватит на всю их жизнь и что они никогда не смогут вернуться в родные места. Им не очень-то этого хотелось, но они привыкли к жизни в построенном ими городе, в тени фараона, ибо получали зерно полной мерой, в их кувшинах всегда было масло и их жены рожали здоровых детей.
Когда фараон решил построить гробницы для себя и своих придворных и подарить гробницу каждому из своих приверженцев, тем, кто будет жить с ним в Небесном Городе и кто веровал в Атона, он вознамерился также возвести Обитель Смерти за пределами города, дабы тела тех, кто умер в Ахетатоне, можно было сохранить навсегда. Для этой цели он вызвал из Фив самых искусных бальзамировщиков и мойщиков трупов. Они прибыли по реке на черном судне, и ветер разносил смрад, идущий от них, так что люди прятались по домам, повесив головы и вознося молитвы Атону. Многие также молились прежним богам и творили священные знаки Амона, ибо, когда они ощущали смрад, разносящийся от мойщиков трупов, Атон казался им слишком далеким и их помыслы обращались к прежним божествам.
Бальзамировщики сошли с судна на берег со всеми своими принадлежностями, мигая глазами, привыкшими к темноте, и проклиная свет, который был им неприятен. Они поспешно вошли в новую Обитель Смерти, унося с собой свой смрад, и это место стало их домом, они его уже никогда не покидали. Меж ними был старый Рамос, специалист, извлекавший мозг. Я встретил его в Обители Смерти, ибо жрецы Атона испытывали ужас перед этим местом и фараон передал его в мое ведение. Присмотревшись ко мне, Рамос узнал меня и удивился. Я помог ему вспомнить меня, чтобы завоевать его доверие, поскольку сомнение, как червь, точило мое сердце и я хотел узнать, насколько удалась моя месть в фиванской Обители Смерти.
Когда мы немного поговорили о его работе, я спросил:
— Рамос, друг мой, не проходила ли через твои руки красивая женщина, которую доставили в Обитель Смерти во время беспорядков и имя которой, как мне кажется, было Нефернефернефер?
Он посмотрел на меня, откинулся назад и, мигая, как черепаха, сказал:
— Сказать по правде, Синухе, ты первый из известных мне людей, кто когда-либо называл мойщика трупов своим другом. Я очень тронут, и, конечно, это очень важные сведения, раз ты так обращаешься ко мне. Ведь это не ты ли доставил ее к нам однажды темной ночью, закутанную в черный плащ как покойницу? Ибо если это был ты, то мойщикам трупов ты не друг, и если они прослышат об этом, они проткнут тебя отравленным ножом, и тогда ты умрешь самой ужасной смертью.
Я содрогнулся от его слов и сказал:
— Кто бы ни доставил ее к вам, она заслужила свою участь. Однако, судя по твоим словам, я полагаю, что она не была мертва, а очнулась в руках мойщиков.
Рамос отвечал:
— Наверняка эту ужасную женщину вернули к жизни, хотя, почему это известно тебе, мне лучше не думать. Она очнулась, ибо такие женщины никогда не умирают, а если уж и умрут, их надо сжигать, чтобы они никогда и не возвращались. Узнав се, мы дали ей имя Сетнефер: дьявольская красота.
Мною овладело страшное подозрение, и я спросил:
— Почему ты говоришь о ней так, словно ее больше нет? Разве ее нет уже больше в Обители Смерти? Мойщики поклялись, что будут держать ее там семьдесят раз по семьдесят дней.
Рамос загремел своими ножами и пинцетами, и я понял, что он ударил бы меня, если бы я не принес ему кувшин самого лучшего вина из погреба фараона. Он только ощупал пальцем запылившуюся печать и сказал:
