Рамос загремел своими ножами и пинцетами, и я понял, что он ударил бы меня, если бы я не принес ему кувшин самого лучшего вина из погреба фараона. Он только ощупал пальцем запылившуюся печать и сказал:
— Мы не питаем к тебе злобы, Синухе; ты для меня как родной сын, и я хотел бы, чтобы ты провел всю жизнь в Обители Смерти и перенял бы мое искусство. Мы бальзамировали тела твоих родителей, как бальзамируют лишь тела знатных людей, и не пожалели лучших масел и бальзамов. Почему же тогда ты так дурно поступил с нами, доставив к нам живой эту ужасную женщину? Знай же, что до ее появления мы вели простую, полную трудов жизнь, наслаждаясь пивом, и обогащались, воруя у умерших драгоценности независимо от их пола и положения, а также продавая чародеям органы, нужные им для колдовства. Но с появлением этой женщины Обитель Смерти стала подобна хаосу в преисподней. Мужчины резали друг друга ножами и дрались, как бешеные псы. Она украла у нас все наше состояние — все золото и серебро, которое мы накопили за годы и спрятали в Обители Смерти; она не пренебрегала и медью. Она забрала даже нашу одежду, ибо, лишив молодых людей всего, что они имели, она заставила их грабить таких стариков, как я, чью похоть уже нельзя было возбудить. Миновало всего тридцать раз по тридцать дней, и она дочиста обобрала нас. После этого она учила, забрав с собой все свое богатство, а мы не могли помешать ей, ибо если бы кто-то стал на ее пути, ему воспротивился бы другой ради ее улыбки или прикосновения ее пальцев. Так она лишила нас и нашего достояния, и нашего покоя. У нее было к тому времени не менее трехсот дебенов золота, не говоря о серебре и меди, полотне и бальзамах, которые мы годами по обычаю крали у мертвых. Она пообещала вернуться к нам через год, чтобы посмотреть, много ли мы успели накопить за это время. Теперь в Обители Смерти крадут больше, чем когда бы то ни было; сверх того, мойщики научились воровать друг у друга, а не только у трупов, так что мы совсем лишились покоя. Надеюсь, ты понял, почему мы прозвали ее Сетнефер, ибо она необычайно прекрасна, хотя ее красота от Сета.
Только теперь я понял, каким ребячеством была моя месть, поскольку Нефернефернефер вернулась невредимой из Обители Смерти, еще богаче, чем была, и, как я полагаю, не испытала никаких дурных последствий от своего пребывания там, кроме запаха, пропитавшего ее тело и некоторое время мешавшего ей заниматься ее ремеслом. Моя месть разъела мою собственную душу, а ее оставила невредимой. Узнав это, я понял также, что месть не дает никакого удовлетворения. Ее сладость коротка, и она оборачивается против мстителя, пожирая его сердце как пламя.
Книга XI
Мерит
1
Каждый видел, как утекает вода из водяных часов. Точно так же иссякает человеческая жизнь, хотя меру ее определяет не вода, а события. Эту глубокую мысль постигают лишь в старости, когда время для человека уходит в никуда в своем однообразии. Один-единственный день в насыщенное событиями время оставляет на человеке свой след и может казаться дольше, чем год однообразного труда, который не задевает его сердца. Я познал эту истину в Ахетатоне, где мое время текло спокойно, как воды Нила, и моя жизнь казалась кратким сном — прекрасной, ускользающей песнью. Десять лет, проведенные мною под сенью фараона Эхнатона в золотом дворце нового города, были короче любого года моей юности, всегда насыщенного путешествиями и переменами.
В Ахетатоне я не почерпнул ни мудрости, ни знаний; точнее, я пользовался тем, что приобрел в стольких странах; так выживает зимой пчела благодаря припасенному ей меду. И все же, как бегущая вода меняет форму камня, так и время, может быть, изменило мое сердце, впрочем, это мне неизвестно. Я был менее одинок, чем прежде. Вероятно, я стал спокойнее, не так доволен собой и своими талантами, хотя и не требую, чтобы этому поверили; это объясняется тем, что Капта уже не жил со мной, а был в далеких Фивах, где управлял моим имуществом и «Хвостом крокодила».
Город Ахетатон, погруженный в грезы и видения фараона, был равнодушен к внешнему миру. Все, что происходило за каменной оградой города, казалось ненастоящим и иллюзорным, как лунные блики на воде. Единственно реальным было то, что происходило в самом городе Ахетатоне. И все же, оглядываясь теперь назад, замечу, что истина крылась в ином: это Ахетатон и его жизнь были призрачны и обманчивы, а реальны — голод, страдания и смерть за его пределами. Поскольку все неприятное скрывали от Эхнатона, то любое дело, непреложно требующее его участия, представляли ему не таким, каким оно было, а в смягченном и подслащенном виде, при этом проявляли особую деликатность, опасаясь, как бы он снова не заболел.
Все это время жрец Эйе правил в Фивах как правая рука царя. Полностью полагаясь на Эйе, своего тестя и человека с непомерным честолюбием, фараон забывал о скучных и неприятных обязанностях. Эйе был истинным правителем Двух Царств, так как все, что касалось жизни простых людей — крестьян или горожан, зависело от него. Поскольку Амон был свергнут и, кроме Эйе, у фараона больше не было, соперников, всем распоряжался Эйе, который полагал, что волнения скоро улягутся. Для него ничего не могло быть лучше города Ахетатона, державшего фараона так далеко от Фив. Он делал все возможное, собирая средства, чтобы построить и украсить его, и постоянно посылал туда щедрые дары, стремясь сделать Ахетатон еще привлекательнее для фараона. Мир мог бы снова воцариться и все вернулось бы на крути своя — только не для Амона, — не будь фараон камнем преткновения для Эйе.
С Эйе делил власть Хоремхеб; он находился в Мемфисе и отвечал за безопасность и надлежащий порядок во всей стране. По сути дела ему принадлежала власть, державшаяся на палках сборщиков налогов и на молотках, которые уничтожали имя Амона на всех изображениях и надписях, проникая для этого даже в гробницы. Фараон Эхнатон разрешил открыть гробницу своего отца, чтобы имя Амона можно было истребить и там. И Эйе не противился ему, пока тот довольствовался такими невинными развлечениями. Он предпочитал, чтобы мысли фараона были заняты религиозными вопросами, далекими от повседневной жизни людей.
Некоторое время спустя после кровопролития в Фивах Египет притих, как озеро летом. Эйе передал налоговое ведомство в руки своих высших чиновников, что избавило его от многих хлопот. Те же передали право взимать налоги сборщикам податей в городах и селениях, и это приносило им солидные доходы. Испокон века бедняки проклинали свой жребий и посыпали головы пеплом при вице сборщика податей.
В Ахетатоне рождение четвертой дочери восприняли как бо́льшую беду, чем падение Смирны. Царица Нефертити, заподозрив, что стала жертвой злых чар, отправилась в Фивы к своей матери искать помощи у ее чернокожих колдунов. Удивляло, конечно, что женщина родила четырех дочерей и не произвела на свет ни одного мальчика. Однако так предопределила ей судьба: дать фараону Эхнатону шесть дочерей и не родить сына — оба они были обречены роком.
Время шло, а из Сирии доходили все более тревожные вести. Когда бы ни прибывало специально присланное оттуда судно, я тут же отправлялся в царский архив читать только что полученные таблички со все новыми призывами о помощи. Читая их, я, казалось, слышал жужжание стрел и чуял запах гари. За почтительными словами я различал пронзительные вопли умирающих и крики искалеченных детей. Люди Амурру были жестоки, а военному делу их обучили хеттские командиры. Ни один гарнизон в Смирне не мог противостоять им. Я читал послания от царя Вавилона и правителя Иерусалима. В своих мольбах о помощи они ссылались на свой возраст и выражали свою преданность, взывали к памяти покойного фараона и дружбе Эхнатона до тех пор, пока фараону не надоели их просьбы и он не отослал их письма в архив непрочитанными.
Когда Иерусалим пал, последние верные нам города, включая Иоппию, капитулировали и заключили союз с царем Азиру. Тогда Хоремхеб совершил поездку из Мемфиса в Ахетатон, встретился с фараоном и потребовал у него армию, чтобы организовать сопротивление в Сирии. До сих пор он только вел тайную войну с помощью писем и денег, чтобы спасти хотя бы один аванпост в стране.
Он сказал фараону Эхнатону:
— Позволь мне нанять хотя бы десять тысяч копьеносцев и лучников и сотню колесниц, и я отвоюю для тебя Сирию. Теперь, когда Иоппия сдалась, египетское владычество над Сирией утрачено.
Фараон Эхнатон впал в великое уныние, услышав о падении Иерусалима, ибо он уже предпринял шаги, чтобы сделать его городом Атона и умиротворить Сирию. Он сказал:
— Этот старик в Иерусалиме — не могу сейчас вспомнить его имя — был другом моего отца. Мальчиком я видел его в золотом дворце в Фивах; у него была длинная борода. Чтобы вознаградить его, я назначу ему пособие из египетской казны, хотя доходные статьи заметно уменьшились, поскольку торговля с Сирией прекратилась.
