– Вы молодцы. Наше министерство поощряет экономию ресурсов рейха. Он ведь, – Генрих коротко кивнул на дверь, – никуда не убежит. Присоединишь его к массовой акции…, – Отто помялся:
– Я хотел, чтобы Петер увидел наши достижения, работу химиков…
– Я увидел, – Питер, изо всех сил, заставлял себя удержаться на ногах:
– Прогресс медицины рейха, науки, расцветающей под мудрым руководством фюрера, очень впечатляет…, – борясь с тошнотой, он велел себе:
– Нельзя! Не сейчас! Ребенок еще в камере…, – Генрих фон Рабе снял руку брата с рычага:
– Надо открыть дверь, Отто. Ты говорил, что объекты могут испугаться, производить шум…
– Поэтому мы оборудуем камеры в подвалах, – пожал плечами Отто фон Рабе.
Брат был прав. Гранулы газа расходовались в соответствии с планом. Пауль ожидал других детей, которых должны были доставить в центр. Процедура над ним была личной инициативой Отто. Доктор, со вздохом, открыл дверь. Показав собранную пирамидку, ребенок захлопал в ладоши. Генрих проследил глазами за братом, Отто вел мальчика наверх. Питер покачнулся, Генрих прошипел, сквозь зубы: «Не здесь! Терпи, слышишь меня!»
Его рвало. Он стоял на коленях, перед унитазом, в маленьком туалете их комнаты, обессилено дыша, плача, хватая ртом воздух. Генрих осторожно, аккуратно, поддерживал его голову.
– Дай пистолет, – шепотом потребовал Питер, – немедленно. Я его лично застрелю…, – его опять вывернуло. Питер жалобно разрыдался, опустив в ладони мокрое от слез, испачканное рвотой лицо:
– Дай пистолет, иначе…, – он вспоминал ласковую улыбку мальчика. Выходя из камеры, ребенок что-то весело промычал.
– Дай пистолет, – Питер кусал губы, – они все…, – Генрих довел его до умывальника.
– Звери и мерзавцы, – он подождал, пока Питер плеснет себе в лицо ледяной водой. Генрих протянул ему полотенце: «Пистолета я тебе не дам».
– Потому, что это твой брат, – мрачно сказал Питер, присев на край ванны. Он поискал по карманам сигареты. Руки тряслись. Забрав у него зажигалку, Генрих устроился рядом:
– Дурак, – устало сказал фон Рабе, – он мне не брат. Он бешеное, больное животное, как и все они. Пистолета я тебе не дам, потому что у меня его нет, это, во-первых, а во-вторых, если ты его убьешь, это ничего не изменит. Тебя повесят, – Генрих вздохнул, – а на его место придет другой…, – фон Рабе выругался.
– Пусть лучше меня повесят, – Питер, сгорбившись, курил, – я не уверен, что смогу после такого жить дальше.
Генрих, внезапно, грубо встряхнув его за плечи, ударил по лицу.
Рука фон Рабе оказалась тяжелой:
– Я живу, – коротко сказал мужчина, – выполняя свой долг, человека и христианина. И ты должен жить, Петер. Если не мы…, – он распахнул дверь в комнату, – то все будет продолжаться дальше. Вставай, приведи себя в порядок, и отправляйся на знакомство с врачами центра, куда тебя пригласил Отто. Извинись, скажи, что у меня дела…, – Генрих достал из гардероба саквояж.
Питер не двигался:
– Мальчика все равно убьют, Генрих, – окурок жег Питеру пальцы, – зачем все, если его убьют…, – Питер опустился на свою кровать.
– Не убьют, – Генрих фон Рабе надел пиджак:
– За это отвечаю я. Постарайся отдохнуть, тебе завтра машину вести. Я вернусь поздно вечером.
Комната выходила на служебный двор клиники. Больные подметали золотые листья, лежавшие на камнях. Небо было синим, ярким, почти летним. Питер, в первый раз, обратил внимание на осколки стекла, по верху мощной ограды. Мерседес Генриха выехал из кованых ворот.
– Он здесь один, маленький. Все остальные взрослые…, – ребенок сидел на крыльце, в суконной курточке, в старой шапке, перебирая кольца пирамидки. Взяв со ступеней рыжий лист, мальчик рассматривал его, наклонив голову. Питер всхлипывал, не стирая слез с лица: «Не убоюсь зла, не убоюсь зла….»
Питер нашел в себе силы сходить на вечеринку. Медсестра играла на пианино «Хорста Весселя», сотрудники пели хором, зал украшали плакаты со свастикой. Отто фон Рабе познакомил его с персоналом центра, Питер даже выступил с коротким сообщением о фашизме в Британии. Ему аплодировали.
Сославшись на то, что ему надо посидеть с материалами, с заводов, Питер заперся в комнате. В сумерках он подошел к зеркалу, над умывальником. Лазоревые глаза, немного, припухли. Питер устало смотрел на свое отражение. Коснувшись седого волоса на виске, он зажег лампу и разложил на столе блокноты. Питер шевелил губами, запоминая информацию, но видел перед собой не цифры, а раскосые глазки мальчика, добрую, широкую улыбку.
Генрих вернулся за полночь. Питер еще не ложился спать. Выйдя из ванной, Генрих коротко заметил:
– Все хорошо. Дождемся…, – он повел рукой…, – и уедем. Ложись, пожалуйста, – попросил он Питера, – ты устал.
Генрих сидел на подоконнике, покуривая в форточку, глядя на освещенные окна палат. Больные отправлялись спать. На рассвете, у ворот должна была появиться простая телега. Генрих вспоминал куриц, уток, и коров, ферму, где он побывал сегодня. В рейхе отлично велась документация. Ребенка не могли отправить сюда из детского приюта без согласия родственников.
– Родственники за ним и приедут, – подытожил Генрих, – они задержались, потому, что неграмотные. Пришло письмо, они живут в глуши, в Вестервальде. Пока они к пастору сходили, пока он весточку прочитал…, – Генрих смотрел на крупные, яркие звезды:
– Пустите детей приходить ко Мне и не препятствуйте им, ибо таковых есть Царствие Божие. Как дальше? Отвечая ему, Иисус спросил: чего ты хочешь от Меня? Слепой сказал Ему: Учитель! чтобы мне прозреть. Иисус сказал ему: иди, вера твоя спасла тебя. И он тотчас прозрел и пошел за Иисусом по дороге. Господи, – Генрих перекрестился, – дай Германии прозреть, прошу тебя…, – он долго оставался у окна, прислонившись виском к прохладной стене, слушая дыхание Питера.
Завтракали они в отдельной столовой, для врачей. Отто за столом не появился. Доктор пришел, когда Питер и Генрих пили кофе.
– Простите, – недовольно сказал Отто, усаживаясь, – с утра пришлось заниматься бумажными делами. За вчерашним ребенком приехали родственники…, – он взял свежий хлеб и тушеной капусты, – непонятно, откуда они взялись. Приют утверждал, что у Пауля нет семьи…, – Генрих пожал плечами:
– Должно быть, послали письмо, по последнему адресу пребывания матери. Его из родильного дома передали. Это процедура, так всегда делают.
– Они говорят, что, мол, это их внук, – Отто энергично жевал, – семь лет они о себе знать не давали, а сейчас нашлись…, – Питер, молча, размешивал сахар в чашке с кофе. Генрих, ободряюще, сказал: «Не расстраивайся, Отто. Не последний у тебя объект».
– Они еле расписаться могут, Рейнеры, – презрительно заметил доктор фон Рабе, – совсем неграмотные люди. Стыдно, Петер, перед вами, – он вздохнул, – у нас цивилизованная страна, а здесь такое…,
В столовой было тихо, врачи ушли на обход:
– Что вы, Отто, – улыбнулся Питер, – они, наверняка, старики. У вас отличный центр. Я непременно расскажу о нем, когда вернусь в Британию…, – он велел себе: «Подай ему руку!»
У доктора фон Рабе были холодные, длинные пальцы. Питеру показалось, что Отто, легонько, погладил его ладонь. Мужчина вздрогнул: «Почудилось. Надо руки помыть».
Во дворе Питер увидел пожилую женщину, в простом, фермерском платье, и темном, старом пальто, с потрепанной шляпой на голове. Мужчина, в жилетке и пиджаке, в грязных сапогах, курил трубку на козлах телеги.
Завидев Питера и Генриха, сняв кепку, он, почтительно, поклонился. Пауль сидел на сене, в курточке, прижимая к груди пирамидку. Женщина устроилась рядом, ласково обняв мальчика. Ее муж тронул лошадей, телега выехала из ворот больницы. Пауль помахал им.
В мерседсе, на шоссе, Генрих заметил:
– Они очень хорошие люди, Рейнеры. Христиане. У нас есть…, -мужчина помолчал, – есть такие адреса. Надежные. На случай чего-то подобного.
Питер вел машину, они включили радио. Берлин передавал «Волшебную флейту». Питер, осторожно, заметил:
– Ты слышал, что говорил…, – Питер понял, что не может назвать его по имени, – твой брат. Программа заработает через три года. Кто-нибудь донесет, что у Рейнеров умственно отсталый внук. Суд вынесет решение, его заберут…, – Генрих, устало, закрыл глаза:
– Они христиане, Петер. Они скорее сами пойдут на эшафот, чем позволят убить невинную душу. И я тоже, конечно, – дальше они ехали в полном молчании. Вдоль автобана золотились осенние перелески, Питер снижал скорость, когда впереди появлялись деревни. Дорога шла на северо-восток, к Берлину.
Питер понял:
– Вчера ночью, я проснулся, и плакал. Господи, спасибо, что Ты спас дитя. Как хочется побыть с кем-то рядом, положить голову на плечо….. – по радио пели дуэт Mann und Weib:
