А Петр, продолжал рассуждать Саша, сказал бы, не будь дураком, малый. Но под этим подразумевал бы: не давай в обиду себя, но не обижай и других. Потому что он никогда не был таким, как его друзья: он никогда бы намеренно не разбил маслобойку у тетки Иленки, особенно если бы знал, что она принадлежала еще ее бабушке.
Он сказал, что очень сожалел бы, если бы знал об этом, и ему можно было верить, потому что он редко задумывался над тем, что делает, но никогда не желал ничьей смерти. Но он был продувной бестией в отношении людей, и это было и хорошо, и плохо…
И вот если колдун не имеет около себя подобного человека, и если он запрятал свое сердце куда-то далеко-далеко и теперь не может чувствовать правды, не может чувствовать намерений того, кто хочет предостеречь его от глупости, так что же он хочет?
Старый Ууламетс перестал слушать окружающих много лет назад, так казалось ему и так считала даже Ивешка.
Так он простоял еще некоторое время все на том же месте и наконец кашлянул еще раз.
— Извините меня, господин. Если вы думаете, что я оправдываюсь, и считаете, что не должны выслушивать это, то я хочу вам сказать, что мы собираемся приготовить обед, и если у вас нет никаких мыслей на счет того, что мы должны делать после этого, то мы соберем вещи и тронемся в обратный путь, к лодке, а там увидим, удастся ли нам справиться с ней на этот раз.
И только тогда Ууламетс сказал:
— Маловероятно.
— Что вы имеете в виду?
— Уйти отсюда, — сказал Ууламетс.
Саша глубоко вздохнул, сжал кулаки и признался самому себе, что видимо старик все слышал и принимал во внимание все, что здесь говорилось, даже если при этом и не подавал признаков.
Ивешка вряд ли могла так думать. Она была очень раздражена. Он чувствовал это и очень хотел, чтобы она на время перестала навязывать им свою волю…
— Пожалуйста, — громко сказал он, когда отошел от старика, оставив его в покое. — И Петр, и я очень устали. Пожалуйста, не сейчас.
Он скорее почувствовал, как задрожал воздух, нетерпеливо, страшно, яростно. Ярость постоянно сопровождала ее. Она была теперь намного слабее, и поэтому ее хватало только на это…
… Я не могу смириться со смертью, настойчиво твердила она, охваченная ужасом, заставляя его воспринять эту мысль, а за ней и все остальные, которые продолжали врываться в его сознание…
Убийство, ярость и обида… наполняли это полубезумное, бесплодное и полуживое существо, доведенное до полусмерти сумасбродной волей собственного отца, пожелавшего, чтобы она стала другой, нежели была… что, в итоге, и убило ее. Всю свою жизнь она боролась за то, чтобы быть просто Ивешкой, в то время как ее отец постоянно пытался заставить Ивешку быть чем-то еще… а она хотела лишь одного: прекратить, прекратить, прекратить это… она хотела, чтобы он умер…
— Замолчи! — пронзительно крикнул он в ее сторону, и, казалось, даже лес вздрогнул от этого звука, а Ууламетс и Петр, оба в испуге взглянули на него, когда он стоял посреди поляны со сжатыми кулаками. — Замолчи, я уже однажды сделал то же самое, чего хочешь и ты: я убил и мать и отца, но ты не понимаешь, о чем ты говоришь! Я знаю, что это такое, а потому — замолчи!
И пока Ууламетс, потрясенный, все еще смотрел на него, пока он приковывал к себе внимание и старика и Петра, он выплеснул наружу все остальное, что по ее воле накипело в нем, что он едва ли смог припомнить, когда улеглось волненье…
— Ты, — сказал он, указывая на Ууламетса и желая изо всех сил привлечь его внимание, точно так же как желала Ивешка чтобы, все что он скажет, дошло до Ууламетса, — ты прогнал свою дочь, ты изо дня в день желал только одного: сделать ее точно такой, как хотелось тебе…
— Это не так, — сказал Ууламетс. — Это не так. Я предоставил ей все возможности…
— Только до тех пор, пока ты считал, что она права. А что, если она только захотела бы…
— Разве Кави Черневог был прав? — Ууламетс поднялся с земли, ветер растрепал его волосы, глаза были широко открыты, и повернулся к Ивешке. — Разве твое желание заключалось лишь в том, чтобы добраться сюда, девочка? Разве это было столь благоразумно?
Ивешка сникла и отступила.
— Молодые, — продолжал Ууламетс, — имеют столь необузданные желания, и у них еще так мало мозгов, чтобы допустить хоть тень сомнения в своих поступках…
— А некоторые старики, — заметил Петр, сидя на старом пне, — чертовски самоуверенны и заняты лишь сами собой. — Ууламетс обернулся в его сторону, а Петр продолжал: — Ну, попробуй, преврати меня в жабу. Почему бы тебе не сделать этого? — Старик был так зол, что Саша напрягал всю свою волю, чтобы Ууламетс не выполнил этого предложения, а Петр продолжал без оглядки: — Потому что ты не способен сделать как следует ни того, ни другого, дедушка, иначе наша лодка не села бы на песок, а нам не пришлось бы целыми днями разыскивать тебя под дождем и месить грязь в этом лесу, чтобы спасать тебя от твоей же чертовой глупости!… А ты… — добавил он и бросил взгляд на Ивешку…
Ворон каркнул со своего насеста и внезапно сорвался вниз, едва не задевая лицо Петра. Тот вскинул вверх руки, а Саша разразился яростным желанием, чтобы птица улетела прочь, но быстрее, чем он успел подумать об этом, ворон взмыл к небу, а из царапины на запястье у Петра закапала кровь.
В тот же момент Малыш увеличился в размерах и стал более злобным, начал рычать и шипеть, ощетинившись со спины и глядя вверх, но, как оказалось, он сердился не на Петра, а на ворона.
Ууламетс тоже взглянул в небо и нахмурился, когда увидел, что ворон вернулся на свое место на макушке дерева.
А Саша продолжил:
— Ты запомнил, что я сказал тебе, учитель Ууламетс? Я же запомню все, что сказал ты. И я больше не нуждаюсь в тебе, как нуждался раньше.
Ууламетс повернулся к нему, с диким выражением в глазах, с дрожащим пальцем, направленным в его сторону.
— Вот теперь я вижу перед собой дурака! Ты больше не нуждаешься во мне? Ты собираешься выбраться отсюда, отправиться путешествовать в Киев, ты, твой приятель и моя дочь, и вы хотите на тамошних улицах обрести свою удачу. Конечно, ты хочешь этого!… Дурак! Но ты не сможешь освободить его от нее, так же как не сможешь освободить его от самого себя, в чем и заключается трудность положения! Для колдуна не существует ни семьи, ни друзей, для него не существует и дочери. Пусть моя жизнь послужит тебе уроком! Я воспитал ребенка-колдуна, я позволил ей расти так, как растет сорная трава, не желая ничего, кроме ее безопасности и ее здравого ума, а это, как оказалось, было пренебрежение своим отцовским долгом. Когда она выросла и обрела собственный рассудок, а вместе с ним и собственные желания, она не хотела посвящать в них меня. Разумеется, между нами бывали разговоры, малый, о, конечно, мы спорили и о мудрости, и о воздержании, и о последствиях, те самые уроки, которые ты, видимо, получил прирожденным умом, а мой собственный отпрыск, к сожалению, потерпел неудачу от моих уроков, потому что моя дочь более всего стремилась быть сорной травой, и как сорная трава прорастает где попало, так и она искала свой собственный путь и получала все, что хотела, к чему я не разрешал ей прикасаться! Моя дочь росла подобно дураку, малый, отвергая все, чему я пытался научить ее, потому что, разумеется, я хотел ее научить, и хотел, чтобы она использовала здравую логику…
— Твою здравую логику! — воскликнула Ивешка, вникая в разговор. — А что ты скажешь о моей?
— Ах, разумеется! Да разве может быть моя или твоя здравая логика? Есть только одна здравая логика, дочка, и если я обладаю ею, а ты нет, то ты должна как следует слушать и делать то, что тебе говорят!
— А что, если именно ты ошибаешься? Ведь Петр прав! Ты сделал все не самым лучшим образом, папа! Ты не захотел слушать меня, ты не захотел вернуть меня назад, а вместо меня извлек вот это, уложив даже на мою кровать, и вел себя так, как никогда не обращался со мной, потому что «я» никогда не была намерена терпеть твой вздор…
— Кто-то надеется, что его дочь вырастет! Кто-то надеется, что его дочь чему-то научиться за все эти годы!
— Всем замолчать! — закричал Петр и затем уже спокойно, не вставая со своего места, где он сидел, опершись локтями о колени, сказал: — Разве не приходит никому в голову, что, может быть, нечто просто хочет, чтобы мы вели себя как дураки, точно так же, как это нечто хотело, чтобы порвался парус, и, может быть, на самом деле, не так уж трудно выбраться отсюда, если знаешь, что это нечто тоже движется.
В этом действительно был некоторый смысл.
— Петр имеет определенные достоинства, — сказал Саша, прежде чем Ууламетс смог произнести хоть слово. — Ведь мы почувствовали, что водяной покинул свое место, и находится где-то здесь. И если это действительно произошло, то, возможно, мы должны верить ощущениям Петра на этот счет, поскольку он-то явно не принадлежит к волшебным созданьям, и водяному гораздо труднее спутать его, разве не так вы говорили мне?
