Вот и все, что я мог собрать дополнительно о Киме. Факты эти отчасти подтверждаются двумя его записками к Збанацкому, но я решил воздержаться от их опубликования, памятуя о том, что Ким не был мстительным. Это я слышал от многих. Все сходились на том, что был он смел, проницателен, весел. Часто шутил, а еще чаще отшучивался и очень любил свою собачонку-дворнягу Маяка и даже хотел отправить ее домой, чтобы после войны заняться ее воспитанием.
Глава IX
СТАРЫЙ ДУБ
Наутро мы раздобыли грузовик с цепями на задней паре колес и двинулись через Выдринские болота к берегам Киевского моря. Несмотря на трудную дорогу, Екатерина Уваровна тоже решила поехать с нами: ей очень хотелось повидать Степана Ефимовича и услышать от него хоть несколько слов о Кларе. Она села рядом с шофером. Булавин, Алексеев, Валюшкевич, Мария Хомяк и я забрались в кузов грузовика. На полпути Валюшкевич внезапно постучал по кабине шофера. Машина остановилась. Мы вышли из нее.
Возвышаясь над всеми остальными деревьями, перед нами стоял старый дуб. Густая зеленая крона его захватывала огромное пространство. Дубу этому, как гласила надпись, было много столетий. Кое-где уже чернели сухие сучья. Крупноребристая твердая кора была словно отполирована прикосновением тысяч и тысяч рук. Странно: весь лес вдоль шоссе был вырублен немцами, а старый дуб уцелел. Я спросил об этом Валюшкевича.
— Работа большая. Куда бы он упал? Наклон-то на дорогу. А у них все время тут транспорт сновал… Сюда все Курков приходил. Заберется на самую верхушку и сидит, машины считает. И Ким забирался, местность осматривал. Оттуда Остер в бинокль как на ладони виден, а в хорошую погоду и Киев просматривается…
Едем дальше через Выдринские леса и болота. Дорога все глуше. И вдруг — бетонная набережная. Тряска прекращается. Солнце уже садится, и от самого горизонта по водной глади Киевского моря стелется сплошная дорожка. Золотые зигзаги ее доходят почти до берега.
Поворот на мыс. Маленький дачный поселок на самом берегу. Небольшие дощатые домики. Костер, фигуры каких-то людей. Я спрыгиваю на землю, иду к костру. Навстречу мне поднимается высокий, красивый, кремневый дед из легенды о Киме. Это и есть Степан Ефимович Науменко, командир партизанского отряда «Победа».
— Кажи себя! Какой ты есть, шо про Кима писал? — с шутливой строгостью говорит он.
— Степан Ефимович, виноват я перед вами. Ну не знал, ей-богу не знал, что вы были первый, кто встретил Кима на Украине. Вы и Мария.
— Не в том суть! — Он усмехается. — Говорят, лучше поздно, чем никогда… Ким!.. Почитай, полгода мы с ним в Выдре сидели. Лихой был вожак.
К костру молчаливо, скромно и как-то даже робко подходят Булавин и Алексеев. За ними Игорь Валюшкевич. Куда девалась их удаль? Они снова, как мальчики, покорные, тихие.
— Ну-ка, ну-ка!.. Давай на свет! Цыган, ты?
— Я, Степан Ефимович…
— Унялся! Шустрый шпаненок был. Ох, любил победокурить.
— Степан Ефимович, я уже дед, внука имею!
— Шо с того мне! Я уж прадед… Мария? Такая ж как была, красавица. Все у тебя впереди, только входишь в возраст.
Мария что-то тихо говорит Степану Ефимовичу, лицо его становится вдруг серьезным. Он напряженно смотрит в темноту, отыскивая кого-то. Отыскал. Твердым, крупным шагом подходит он к Екатерине Уваровне и склоняет свою белую голову. Вслед за ним к матери подходит Василий Ефимович Науменко. Ему тоже немало — седьмой десяток, и не первая треть…
А Степан Ефимович говорит, глядя на Екатерину Уваровну:
— Дочка-то на маму похожа была. Черненькая только.
— Да, да, — кивает Екатерина Уваровна. — Вот, говорят, когда в мать, то несчастливая.
— Счастливая она была. Очень счастливая, дорогая Екатерина Уваровна… И обходительная. Слова резкого не услышишь. Жизнь-то лесная была. Иные пораспускались, а Кларочка твоя нет… Уж берегли мы ее. Все берегли. Да, видно, рук не подложишь, такая судьба.
Степан Ефимович замолчал. Потом вновь заговорил:
— Прием я раз устраивал в честь генерала чи полковника из Москвы. И она была. Я ей говорю: «Пригуби нашего партизанского первача». Нет. Не стала. «Мне, говорит, мама не разрешает».
Приятно было это слышать Екатерине Уваровне? Наверное. Но чем лучше дочь, тем горше утрата ее.
…А затем ночная беседа при свете в одном из этих карточных домиков. И прерывистый рассказ Степана Ефимовича о начале партизанской борьбы в Междуречье.
— На Десне за баржи шел бой. Немцы тянули две баржи с провиантом разным… Ну, мы и задумали их потопить. Охрана там — взвод какой-то… Вот то была первая наша акция. После боя Ким совещание провел, на недостатки указал… Мальчишки, горе-бойцы. Про него не скажу — он пулям не кланялся.
— Ну уж и «горе». Несправедливо это, Степан, — замечает Василий Ефимович. — Все же они-то и положили начало…
— Да я в шутку!.. Вы того не пишите, — улыбаясь, говорит Степан Ефимович, — а пишите, как Павло Дужий на солнце бежал.
— Как «на солнце»?
— Шоб немцы стрелять не могли. Солнце слепило их. А ему нужно было это пространство пройти… С пулеметов простреливали. Все ж убили. Позднее, правда. Пишите…
Воспоминания возникали у него обрывисто.
Я смотрел на Степана Ефимовича, и мне вспомнился тот старый дуб у дороги. Как будто в чем-то они были схожи — тот великан-дуб и этот кремневый богатырь.
Эта встреча произошла в июле 1969 года. Вскоре я вернулся в Ленинград и продолжал работу над повестью. Когда я писал главы о Степане Ефимовиче, все думал, верно ли пишу, так ли это было в действительности, а вдруг старик прочитает и скажет: «Брехня, не так же было». И уже
