колонна полка остановилась, и я, по приказу подполковника Шаблия, отобрав солдат, пошел размещать полк постоем по домам и усадьбам.
– Андрей, – шепнула мне Нина Шаблий, – вон тот дом, такой уютный, с садом, забронируй его для нас с Федором Елисеевичем.
Разведя подразделения на ночлег, я направился к особняку, указанному мне Ниной, – даже издали он производил впечатление солидного и фешенебельного. Одноэтажный, в классическом стиле, четырьмя большими окнами, в тонкой работы каменных наличниках, выходил он на улицу. Основная масса дома углублялась в сад, огороженный фигурной чугунной решеткой с замысловатыми воротами и калиткой.
Нажав кнопку звонка, я стал ждать. Однако лишь после настойчивого трезвона на дорожке появилась надменная, тучная дама в вечернем цветастом халате. Когда-то красивая физиономия, обрамленная густыми, но совершенно седыми волосами, выражала спокойное и величавое презрение. Не касаясь замка калитки, дама спросила на правильном русском языке с легким акцентом:
– Что нужно господам военным?
– Откройте калитку, – сказал я, – мне необходимо осмотреть ваш дом, на предмет размещения в нем офицеров.
– В моем доме нет лишних комнат, – отвечала дама, откинув назад голову и оправив полными пальцами в кольцах прядь собственных волос.
– Николаев, – окликнул меня Шаблий, – я не желаю останавливаться у этой мегеры в доме.
– Квасков, – говорю я, – особняк забронировать за мной. Я еще поговорю с этой гадюкой в цветном халате.
– Товарищ подполковник, – кричит Лищенко от ворот соседнего дома, – ос туточки дюжэ гарная палата – дворец, а нэ хата!
– Федор Елисеевич ушел, – как бы рассуждая сам с собой, говорю я и обращаюсь к разведчикам: – Жук! Замок вскроешь?
– Запросто! – отвечает Жук. И, достав из ножен трофейный тесак, моментально отжимает щеколду.
Войдя на крыльцо, я толкнул дубовую застекленную дверь и оказался в вестибюле. В дверях противоположной стороны стояла дама и надменно вопросительно оглядывала меня.
– Ночевать будете здесь, со мною, – говорю я разведчикам Жуку, Кваскову и Шуркину. – И, отстранив пожилую даму резким «биттэ», я прохожу внутрь дома.
Апартаменты состояли из четырех комнат: гостиной, столовой, кабинета и спальни. В столовой массивная дубовая мебель, огромный буфет с мельхиором и серебром. Спальня лимонного дерева – две обширные кровати, трюмо, банкетки и масса безделушек саксонского фарфора. В гостиной рояль. В кабинете книжные шкафы, письменный стол с массивным чернильным прибором, портрет важного господина с пышными усами. Обойдя все комнаты, я заявил хозяйке особняка, что сам буду ночевать в спальне, а солдаты займут гостиную, столовую и кабинет.
– Позвольте, – с искренним негодованием возразила дама, – а где же должна ложиться я?
– Где хотите! – резко и сухо ответил я. – А будете протестовать и возмущаться, мои солдаты постелят вам в бункере. И покажут, как вели себя ваши немцы в нашей стране.
Глаза у пожилой дамы полезли из орбит, она тяжело дышала, одной рукой опираясь на стол, а другой нервно перебирая бусы на шее.
Как бы эту ведьму не хватил «кондратий», подумал я, стараясь понять, куда она смотрит. А смотрела она явно помимо меня. Обернувшись, я увидел свое отражение в зеркале – пропыленный комбинезон, расстегнутый на груди, где видна шелковая рубашка с отложным воротником в полоску; грязные, пыльные сапоги; грязная, потная физиономия. Я сам себя даже не узнал. Может быть, этакий мой вид смутил даму? Но нет! Это все не то! И все-таки, куда она смотрит?! Наконец я сообразил: дом-то огромный и уходит вглубь сада. А мы осмотрели только лишь парадную анфиладу из четырех комнат.
– Ну-ка, Квасков, – крикнул я, – посмотри, что там – на другой половине дома?!
– Разрешите доложить, – втиснулся вездесущий Шуркин, – я все как есть проверил. И там у них еще комнаты. Только запертые.
– О, – взволновалась дама, – туда нельзя. Унтэр фербот.
– Варум унтэр фербот? – переспросил я тихо. И, обращаясь к солдатам, заорал: – А ну, ребята, вышибай двери! Посмотрим, что там?
– Там женщина, – сказала пожилая дама, стараясь придать своему голосу как можно больше трагической выразительности. – Эйнэ унглюкклихе фрау. (Одна несчастная женщина.)
– Успокойтесь, мадам, – говорю я, – женщин мы не едим! Тем более «унглюкклихе».
Постучав в дверь, я окликнул:
– Эрляубен зие? (Разрешите?)
– Йавооль, биттэ шён, – услышали мы из-за двери приятный, негромкий и довольно низкий женский голос.
Нажав бронзовую дверную ручку, я толкнул дверь – она, оказывается, не была запертой и мягко подалась вперед. В комнате господствовали сумерки, размывая очертания предметов и создавая атмосферу тишины, покоя и уюта. В углу дивана, поджав ноги, спиной к окнам, сидела молодая женщина. Мне видна была левая сторона ее лица, выхваченная отсветом от окна. Я бы сказал, что оно не было красивым. Но что-то очень милое и женственное ощущалось во всем ее облике: черные, коротко стриженные волосы, прямой нос и легкий пушок над верхней губой, большие и выразительные, угольно-черные глаза смотрели на меня из-под густых ресниц скорбно и вместе с тем тревожно. Это не был страх. Нет.
Не опасение за свою безопасность. Это было, скорее, чувство томления от ощущения чего-то неясного, необычного, непредвиденного. Я сразу же угадал в ней натуру нервную и тонко организованную. Внешне спокойная, она вся трепетала внутренней дрожью и зябко куталась в шерстяной плед. Подойдя к ней на почтительное расстояние и приложив ладонь к козырьку фуражки, я произнес спокойно и вежливо обычную фразу приветствия:
– Гутен абенд. Ихь бин оберлейтенант Руссише армее. Махен зие биттэ кейне умштангэ, фройлейн. (Не беспокойтесь, пожалуйста, фройлейн.)
– Ихь бин фрау, – поправила она меня. – Йя, фрау фон Шмидт.
– Фрау фон Шмидт? – переспросил я.
И стал напряженно думать. Где? Где? Где я встретил недавно эту типичную немецкую фамилию? И тут вспомнилось мне письмо убитого под Санкт-Пёльтеном капитана фон Шмидта.
– Иере намэ: Финни фон Шмидт?
Пожилая дама, стоявшая тут же, вытаращив свои и так непомерно выпуклые глаза, вращала ими от удивления то в одну, то в другую сторону.
– Йяавооль, – отвечала молодая женщина не менее удивленная, вздрогнув всем телом и еще туже запахиваясь в свой плед. – Мейнэ намэ вирклихь ист Финни фон Шмидт. – Глаза ее расширились, казалось, до неестественных размеров, округлились. Она вся подалась вперед, побледнела.
Я готов был думать, что она вот-вот упадет в обморок. Порывшись в полевой сумке, я достал письмо и подал ей со словами:
– Диезэ бриф им фораус зие ферстзетцен? (Это письмо вам?)
Приняв от меня письмо дрожащей рукой, она долго смотрела на него, не решаясь распечатать. Бросала на меня мимолетные взгляды и, наконец, как бы преодолев самою себя, резко рванула конверт и стала жадно читать написанное.
– Во? – спросила она тихим и дрожащим голосом: – Во ист ер?
Я было хотел сказать
