полка порядка пятисот метров.
Около двух часов дня саперы доложили о безопасности движения. «Студебекер», который по моему выбору ведет опытная рука Сергушенко, идет мимо хуторов, сел и городов с предельной для такой ситуации скоростью. Наша машина первая в этих местах, и жители смотрят на нас с нескрываемым ужасом и любопытством – мы ведь для них таинственные, неведомые и страшные «русские».
Спрашиваю:
– Заген зие: ви ланге дие дейчармеэ ист херумгеляуфен?
Отвечают с готовностью:
– Фор ейн тагэ.
Или же:
– Фор зеке ур.
– К американцам спешат, гады, – говорит Сергушенко, – видать, нас все же боятся.
Небольшой населенный пункт. Дорога зигзагом петляет между домов. Я останавливаю машину – следует подождать колонну. По таким извилистым местам положено идти в пределах видимости.
Угловой дом, на повороте шоссе, обнесен изящной металлической решеткой, вдоль которой тянется бордюр ровно подстриженной цветущей акации. Этот бордюр как бы уплотняет своей живой массой искусственный барьер, отделяющий внутреннюю ухоженную территорию от проезжей части улицы.
– Напиться бы, товарищ старшлейтенант, – слышу я голос из кузова.
– Что же, – говорю я, – зайдем и напьемся.
Калитка на смазанных петлях открылась легко и свободно. По чистой песчаной дорожке проходим вглубь палисадника. Веранда дома – в распахнутые двери виден стол, накрытый белой крахмальной скатертью. Вина, закуски и человек шесть народа. Поднявшись по ступеням, я останавливаюсь на пороге. Все тут холеные, упитанные, благопристойные бюргеры.
Я сразу же выделил хозяина, хозяйку и молодого человека «приятной наружности» – гладко брит, аккуратно стрижен, в белоснежной сорочке и галстук бабочкой. Наше появление явно смутило их.
– Гутен таг, херн унд дамэн, – произношу я спокойно и сдержанно.
– О, гутен таг, гутен таг, – слышим мы в ответ, и лица присутствующих тотчас благопристойно заулыбались.
– Гебен зи битте унзэр фюнф глассэ вассер.
– О! Йявооль! Биттэ шёон, биттэ шёон! Вюншеи зие дас хербер вейн? Дас ист зеэр гут вейн! Биттэ. (О! Конечно! Пожалуйста! Может быть, вам вина? Очень хорошее вино! Пожалуйста.)
– Найн! – отвечаю я. – Нур вассер.
Горничная, в жестко накрахмаленной наколке, вынесла на подносе и предложила нам фужеры, наполненные холодной и прозрачной водой. Мы пьем ее не спеша, разглядывая сидящих за столом и все, что их окружает.
– Гляньте-ка, товарищ старший лейтенант, – тихо говорит Квасков, показывая на серо-зеленый мундир с погонами лейтенанта, висевший на спинке стула.
– Молчи. Вижу, – говорю тихо.
Но хозяйка перехватила мой взгляд, и лицо ее стало тревожно-испуганным. Заволновался и молодой человек, помрачнел холеный бюргер.
– Данке шёон, – сказал я и поставил пустой фужер на поднос. Затем вошел в комнату и подошел к стулу, на котором висел мундир. Тронул серебряный погон с закругленным верхом и гофриной четырехугольной звездой. И вопросительно посмотрел на молодого человека. Тот с усилием проглотил слюну и тихо-тихо выдавил из себя:
– Йа. Зе ист мейн Ваффенрокк, – голос его звучал глухо, губы дрожали. Я молчал, а он продолжал: – Дие дей-чармеэ ист карут. Хитлер аух карут! – Он смотрел на меня испуганным взглядом и, очевидно, боялся, что я его не пойму: – Йхь бин дер остеррейхер. Хиер бин ихь цухаузе. Эс ист мейн фатер, эс ист мейнэ муттэр.
– Про хауз, падла, вспомнил, – процедил сквозь зубы Серега Жук и сплюнул в открытую дверь.
– Он говорит, что он австриец, что немецкая армия разбита и что теперь он у себя в доме.
– Поздновато, вроде как, вернулся, – слышу я сзади себя незнакомый голос. – Повстречайся он нам вчера – не водой бы угостил, а очередью автоматной. Гад причесанный.
Сидевшие за столом слушали нас с тревогой. Не знаю, понимали они что-либо из сказанного солдатами или нет, но на лицах их застыло выражение беспокойной угнетенности.
На улице загудел сигнал автомашины, и по дорожке бежал к нам Паша Середин:
– Товарищ старшлейтенант, колонна подошла.
– Ауф виедер зейен, – сказал я, обращаясь к сидевшим за столом, и вышел из комнаты.
– Что ты нашел там интересного? – обратился ко мне Федор Елисеевич.
– Ничего особенного, – ответил я, – сбежавший нах хауз немецкий лейтенант.
– Пес с ним, – сказал Шаблий, – кому нужно, им займутся. Такие нас теперь не интересуют. А ты давай крой вперед. Только, пока эти зигзаги, далеко не отрывайся.
Покрыв за день около сорока километров, мы остановились на ночевку на территории богатого фольварка неподалеку от Ретца. Хозяин фольварка куда-то исчез – остался его сын, молодой и здоровый парень, заискивающе обращавшийся с нашими солдатами. И Сашка Бублейник заставил этого «барчука», как прозвали его солдаты, сливать ему воду из кувшина при умывании. Сашка довольно фыркал, а остальные солдаты смеялись.
– Вот мерзавец, что придумал, – засмеялся Шаблий, – с рассветом трогаемся, сказал он мне и направился к своему автобусу.
8 мая. Преследование отступающего противника возобновилось на рассвете. Командование торопит нас – необходимо во что бы то ни стало догнать отходящие части и соединения, навязывая им бой и заставляя складывать оружие.
Едва мы покинули Ретц, приняв общее северо-западное направление, как нам стали попадаться отдельные солдаты противника, стоящие посреди шоссе с поднятыми вверх руками и винтовкой или автоматом, брошенными на землю. Затем уже пошли целые воинские команды, сводные роты и батальоны. Они сознательно отставали от общей массы войск, прятались по лесам и в горах от эсэсовских «зондер-командос», шнырявших всюду в поисках дезертиров. А при нашем приближении выходили на дорогу и сдавались в плен.
Я еду в головной машине передового отряда и, следовательно, оказываюсь в роли первого представителя нашей армии на этом направлении, в обязанности которого входит вступать в контакт с теми из подразделений противника, которые складывают оружие и капитулируют. Странный и вместе с тем трагический вид у человека, стоящего посреди шоссе с поднятыми руками перед идущей на приличной скорости вражеской машиной.
Что может думать он в этот момент, спрашиваю я как бы самого себя, что переживает этот небритый, голодный, выжидавший в засаде человек?
Машина тормозит, и я смотрю сквозь ветровое стекло на него, а он, взглянув на меня, опускает голову, сглатывает слюну и произносит одеревенелым языком: «Хитлер капут». Солдаты наши смеются.
– Что «Гитлер капут» – это мы и без его объяснения понимаем, – глубокомысленно изрекает Поповкин.
– А нэхай вин нам туточки, по такому случаю, тапочка спляшеть, – балагурит Ефим Лищенко.
– Не, братцы. Что ни говори, а ему теперечи не до тапочка, – выговаривает Ефиму Лищенко Сашка Логинов.
Солдат продолжает стоять с поднятыми руками, нервно глотая слюну, и я вижу, как ходит кадык по его жилистой шее.
– Жук, – крикнул я, – обыщи его ради профилактики!
Серега Жук быстро прощупывает солдата и говорит:
– Ничего нет.
– Нун гут, – обращаюсь я к солдату, – гейен
