Заметим, что роман «Тишина» тогда же был экранизирован на «Мосфильме» режиссёром Владимиром Басовым — бывшим фронтовиком и симпатизантом «русской партии» в среде кинематографистов. Это было своеобразным ответом на фильм другого бывшего фронтовика, но из лагеря либералов — «Чистое небо» Григория Чухрая, где тема культа личности была не столько выстрадана, сколько несла в себе отпечаток модной темы — её наскоро сочинили авторы на волне XXII съезда КПСС с его новыми антисталинскими разоблачениями. Именно по этой меже и проляжет идейное расхождение державников и либералов в вопросе культа личности: если первым будет чуждо всяческое модное манипулирование этой темой, что в итоге и приведёт к последующему их отказу от неё в пользу государственной идеологии, то вторые, наоборот, — будут всячески жонглировать ею как в политических целях (чтобы потрафить Западу), так и в личных (чтобы сделать себе имя на том же Западе).
После падения в 64-м Н. Хрущёва власти в своих взаимоотношениях с политическими группировками, стоявшими на разных идеологических позициях, избрали «метод качелей» — поочерёдно поддерживали то одних, то других. Эта стратегия вполне отвечала запросам времени и могла бы длиться бесконечно долго, если бы не несколько нюансов: во-первых, «холодная война» и активная поддержка Западом одной из сторон — либералов, во-вторых — размежевание в рядах самой «русской партии». Последнее было и раньше, в 50-е, однако почти десятилетие оно не давало о себе знать, после чего начался раскол. И опять же он пролёг по фундаментальной меже — отношению к советской власти. В итоге со второй половины 60-х на антисоветские позиции встали «русские националисты». Их главным идеологом стал бывший фронтовик и лагерник Александр Солженицын, который вооружил всю антисоветскую оппозицию (как либеральную, так и русско-националистическую) в СССР и за его пределами настоящей «ядерной бомбой» — книгой «Архипелаг ГУЛАГ». Касаясь этого произведения, Юрий Бондарев так определил своё отношение к нему:
«Не могу пройти мимо некоторых обобщений, которые на разных страницах делает Солженицын по поводу русского народа. Откуда этот антиславянизм? Право, ответ наводит на очень мрачные воспоминания, и в памяти встают зловещие параграфы немецкого плана „Ост“.
Великий титан Достоевский прошёл не через семь, а через девять кругов ада, видел и ничтожное, и великое, испытал всё, что даже немыслимо испытать человеку (ожидание смертной казни, ссылка, каторжные работы, падение личности), но ни в одном произведении не доходил до национального нигилизма. Наоборот, он любил человека и отрицал в нём плохое и утверждал доброе, как и большинство великих писателей мировой литературы, исследуя характер своей нации. Достоевский находился в мучительных поисках бога в себе и вне себя.
Чувство злой неприязни, как будто он сводит счёты с целой нацией, обидевшей его, клокочет в Солженицыне, словно в вулкане. Он подозревает каждого русского в беспринципности, косности, приплюсовывая к ней стремление к лёгкой жизни и к власти, и как бы в восторге самоуничижения с неистовством рвёт на себе рубаху, крича, что сам мог бы стать палачом. Вызывает также, мягко выражаясь, изумление его злой упрёк Ивану Бунину только за то, что этот крупнейший писатель XX века остался до самой смерти русским и в эмиграции.
Солженицын, несмотря на свой серьёзный возраст и опыт, не знает „до дна“ русского характера и не знает характера „свободы“ на Западе, с которым так часто сравнивает российскую жизнь…»
Выдворение Солженицына из страны оказалось чуть ли не последним решительным шагом кремлёвского руководства в борьбе с антисоветской оппозицией. Затем последовала пресловутая «разрядка» с её ярко выраженным прозападным духом, взращённым на шальных «нефтяных» деньгах, и с этого момента советский патриотизм стал стремительно сокращаться, как шагреневая кожа. Поэтому приход в 1985 году к руководству страной либерала Михаила Горбачёва был во многом закономерным явлением. С его воцарением начался последний этап уничтожения советской державы. При нём уже практически никаких уравновешивающих «качелей» не было и всё двигалось строго в одном направлении — либеральном. И единственной силой, которая пыталась противостоять этому натиску, были представители «русской партии» из числа советских патриотов. Одним из ярких их представителей по-прежнему оставался Юрий Бондарев.
Именно он на XIX партконференции (проходила 28 июня – 1 июля 1988 года) поднял голос против гибельного для страны горбачёвского курса пресловутых реформ. Он метко сравнил перестройку с самолётом, который подняли в воздух, не зная, «есть ли в пункте назначения посадочная площадка». Кроме этого, были в речи писателя и другие поистине пророческие слова, не утратившие своей актуальности и поныне:
«При всей дискуссионности, спорах о демократии, о расширении гласности, разгребании мусорных ям мы непобедимы. Только в единственном варианте, когда есть согласие в нравственной цели перестройки, т.е. перестройка — ради материального и духовного объединения всех. Только согласие построит посадочную площадку в пункте назначения. Только согласие…
Часть нашей печати восприняла, вернее, использовала перестройку как дестабилизацию всего существующего, ревизию веры и нравственности. За последнее время, приспосабливаясь к нашей доверчивости, даже серьёзные органы прессы, показывая пример заразительной последовательности, оказывали чуткое внимание рыцарям экстремизма, быстрого реагирования, исполненного запальчивого бойцовства, нетерпимости в борьбе за перестройку прошлого и настоящего, подвергая сомнению всё: мораль, мужество, любовь, искусство, талант, семью, великие революционные идеи, гений Ленина, Октябрьскую революцию, Великую Отечественную войну. И эта часть нигилистической критики становится или уже стала командной силой в печати, как говорят в писательской среде, создавая общественное мнение, ошеломляя читателя и зрителя сенсационным шумом, бранью, передержками, искажением исторических фактов. Эта критика убеждена, что пришло её время безраздельно властвовать над политикой в литературе, над судьбами, душами людей, порой превращая их в опустошённые раковины. Экстремистам немало удалось в их стратегии, родившейся, кстати, не из хаоса, а из тщательно продуманной заранее позиции. И теперь во многом подорвано доверие к истории, почти ко всему прошлому, к старшему поколению, к внутренней человеческой чести, что называется совестью, к справедливости, к объективной гласности, которую то и дело обращают в гласность одностороннюю: оговорённый лишён возможности ответить.
Безнравственность печати не может учить нравственности. Аморализм в идеологии несёт разврат духа. Пожалуй, не все в кабинетах главных редакторов газет и журналов полностью осознают или не хотят осознавать, что гласность и демократия — это высокая моральная и гражданская дисциплина, а не произвол, по философии Ивана Карамазова, что революционные чувства перестройки — происхождения из нравственных убеждений, а не из яда, выдаваемого за оздоровляющие средства…
Та наша печать, что разрушает, унижает, сваливает в отхожие ямы прожитое и прошлое, наши национальные святыни, жертвы народа в Отечественную войну, традиции культуры, то есть стирает из сознания людей память, веру и надежду, — эта печать двигает уродливый памятник нашему недомыслию, геростратам мысли, чистого чувства, совести, о чём история идеологии будет вспоминать со стыдом и проклятиями так же, как мы вспоминаем эпистолярный жанр 37-го и 49-го годов. Вдвойне странно и то, что произносимые вслух слова „Отечество“, „Родина“, „патриотизм“ вызывают в ответ некое змееподобное шипение, исполненное готовности нападения и укуса: „шовинизм“, „черносотенство“. Когда я читаю в нашей печати, что у русских не было и нет своей территории, что 60-летние и 70-летние ветераны войны и труда являются потенциальными противниками перестройки, что произведения Шолохова пора исключить из школьных программ и вместо них включить „Дети Арбата“, когда я читаю, что… фашизм, оказывается, возник в начале века в России, а не в Италии, когда слышу, что генерал Власов, предавший подчинённую ему армию, перешедший к немцам, боролся против Сталина, а не против советского народа, — когда я думаю обо всём этом, безответственном, встречаясь с молодёжью, то уже не удивляюсь тем пропитанным неверием, иронией и некой безнадёжностью вопросам, которые они задают. И думаю: да, один грамм веры дороже порой всякого опыта мудреца. И понимаю, что мы как бы предаём свою молодёжь, опустошаем её души скальпелем анархической болтовни, пустопорожними сенсациями, всяческими чужими модами, дёшево стоящими демагогическими заигрываниями…
Нам нет смысла разрушать старый мир до основания, нам не нужно вытаптывать просо, которое кто-то сеял, поливая поле своим потом, нам не надо при могучей помощи современных бульдозеров разрушать фундамент ещё не построенного дворца, забыв о главной цели — о перепланировке этажей… Нам не нужно, чтобы мы, разрушая своё прошлое, тем самым добивали бы своё будущее… Человеку противопоказано быть подопытным кроликом, смиренно лежащим под лабораторным скальпелем истории. Мы, начав перестройку, хотим, чтобы нам открылась ещё не познанная прелесть природы, всего мира, событий, вещей, и хотим спасти народную культуру любой нации от несправедливого суда. Мы против того, чтобы наше общество стало толпой одиноких людей, добровольным узником коммерческой потребительской ловушки, обещающей роскошную жизнь чужой всепроникающей рекламой…
