рассказали нам многими месяцами ранее на вводном семинаре, когда подробно описывали, что нас ждет в интернатуре, в серии презентаций, однако я уже забыл такие детали. За прошедший год я стал на удивление близоруким: был сосредоточен на том, что мне нужно было знать в конкретный день, особо не думая, что может случится в предстоящие недели и месяцы.
Весь персонал отделения интенсивной терапии больницы Аллена отправлялся домой в восемь вечера, и мне предстояло всю ночь в одиночку держать оборону. Разумеется, у меня была подстраховка в виде дежурившего ночью штатного врача, который принимал новых пациентов в другой части больницы. Тем не менее после захода солнца я остался, по сути, в одиночестве.
Некоторые интерны рыдали от экзистенциального ужаса, когда им приходилось в одиночку руководить отделением интенсивной терапии после месяцев работы под руководством опытного врача.
Считалось, что если месяц в этом отделении выпадал на конец интернатуры, то это были идеальные условия, чтобы помочь подающему надежды интерну привыкнуть самостоятельно принимать непростые решения без помощи более старшего ординатора. Вместе с тем здесь цена ошибок возрастала, и ошибочный диагноз или неправильный выбор лекарств могли привести к реальному вреду для пациентов, а не просто нагоняю от наставника. Я слышал истории о том, как интерны рыдали от экзистенциального ужаса, когда им приходилось в одиночку руководить отделением интенсивной терапии. Когда солнце скрылось за Гудзоном и я попрощался со своими коллегами из интенсивной терапии в то первое одиночное ночное дежурство, у меня в голове вертелась только одна мысль: «Не облажайся».
Окинув взглядом отделение интенсивной терапии – общая палата была размером с внутреннее бейсбольное поле[87], – я обратил внимание, что свет люминесцентных ламп здесь не такой яркий, как в больнице Колумбийского университета. Да и запах антисептика не такой сильный, словно кафельную плитку на полу просто помыли хлорным раствором, после чего попрыскали промышленным освежителем воздуха. Здесь было не хуже и не лучше, чем в больнице на 168-й улице. Здесь просто было по-другому, как если бы я переехал в новую съемную квартиру с незнакомыми соседями по этажу и другой бытовой техникой, к которой еще только предстояло привыкнуть.
Передо мной в отделении лежали без сознания двенадцать тел, подключенных к аппаратам ИВЛ и капельницам, прямо как в нашей больнице. Здесь были блеющие мониторы кровяного давления, энергичные медсестры и взволнованные родственники, прямо как у нас в больнице. Здесь лежали знакомые стопки ЭКГ и черствые бублики, вот только здесь не было Байо или Дона. Лишь я, наедине с дюжиной очень больных, очень сложных пациентов. Это была никакая не облегченная версия реанимации.
Я смотрел на список своих задач в то первое одиночное ночное дежурство, планируя очередность действий. С чего бы начал Байо? В каком порядке расставила бы их Эшли? До рассвета мне нужно было выполнить где-то две дюжины дел, и я мог сделать это в любом порядке. Я запросто мог все успеть, если бы ночь прошла без происшествий, но было бы глупо предполагать, что так и будет. Меня несомненно ждали различные непредвиденные обстоятельства – фибрилляции сердца, серьезные нарушения баланса электролитов, неукротимая рвота, – не говоря уже про новые поступления из приемного покоя. Повесив вокруг шеи стетоскоп и проверив пейджер, я направился к ближайшему от меня пациенту.
В его маленькой палате, отгороженной от люминесцентного света большой бежевой шторой, тянущейся по всему периметру, было темно и прохладно. Плоский дисплей, на котором отображались настройки аппарата ИВЛ, слегка освещал пятнистую кожу лежавшей под наркозом вьетнамки с пневмонией. У нее была крайняя степень ожирения и невероятно длинные ногти на пальцах рук. Подойдя к ее палате, я ощутил рядом с собой чье-то безмолвное присутствие. Сначала послышался голос Эшли, спокойно напомнившей мне найти скрытые лимфоузлы. Ее сменил Джим О’Коннел, сказавший не забыть заглянуть под ногти. Я представился этой спящей женщине в качестве формальности, понимая, что она не сможет мне ответить. Тем не менее я говорил громко на случай, если она вдруг уловит какое-то слово или фразу.
Сложно осознать, насколько сильно ты полагаешься на мнение других специалистов, пока не останешься в одиночестве дежурить в ночную смену.
Я чувствовал себя готовым к этому испытанию, но в эти первые мгновения одиночества в больнице Аллена я осознал, как сильно полагался на других, как часто дергал за рукав кого-то из коллег и говорил: «Эй, есть небольшой вопрос». Я привык обмениваться мнениями и возможными стратегиями лечения – это было моей страховкой от медицинских ошибок. Теперь же такой возможности не было. Надев одноразовый халат и перчатки, я слегка прижал стетоскоп к медленно колыхающейся груди женщины.
Вскоре у меня в голове появился Дон, просящий как можно подробнее описать шумы сердца пациентки. Бросив взгляд на ее огромный живот, я услышал, как он напоминает мне правила проведения осмотра. «Посмотри, послушай, прощупай». Я записывал результаты осмотра под крутящиеся у меня в голове голоса, и мне было уже не так одиноко. Я знал, что память, в отличие от моего критического мышления, подвести не сможет. Мне столько раз доводилось диагностировать и лечить пневмонию в прошлом, что достаточно было просто отталкиваться от своего опыта.
За две недели совместных ночных дежурств мы с Доном сталкивались с пневмонией не меньше десятка раз, и с каждым разом он все больше отстранялся, давая мне больше свободы в проведении дифференциального диагноза, назначении анализов и составлении плана лечения. Я чувствовал, что контролирую ситуацию, и мне стало чуточку комфортнее принимать важные решения, хотя я и знал, что он подстраховывал меня, следя и проверяя. И когда Дон со мной не соглашался, у меня больше не возникало желания сказать: «Я не ошибаюсь», хотя это могло быть и так. Я знал, что он бы заметил, если бы я допустил настоящую ошибку.
– Продолжайте давать антибиотики широкого спектра следующие двадцать четыре часа, – тихо сказал я, покидая палату вьетнамки, – и попробуйте завтра отлучить ее от ИВЛ.
Ненадолго закрыв глаза, я представил легкие кивки своих бывших наставников в знак согласия. Затем набросал на бумаге план лечения.
Направляясь к следующему пациенту – худому итальянцу с лихорадкой неизвестного происхождения, – я представил, как Лалита перечисляет малораспространенные причины лихорадки. «Не забудь про средиземноморскую семейную лихорадку[88], Мэтти». К ней присоединилась Ариэль, напомнившая мне более частые причины жара, которые я мог упустить из виду. «Вы проверили его на туберкулез, доктор Маккарти?» Многие мои медицинские знания были получены во время обходов, когда я
