слушал, как другие интерны из нашей группы рассказывают про одного пациента за другим. Быстро записав значения жизненных показателей, я хотел было им написать: «Пожелайте мне удачи!» или «Приходите, если вдруг заскучаете дома!»
Мне было сложно учиться медицине по учебникам. Я чувствовал необходимость увидеть своими глазами, пощупать, обсудить. Многое я узнал именно во время обходов пациентов.
Но я не стал им ничего писать. Более того, я достал свой телефон из заднего кармана и положил его на стол по центру общей палаты, рядом с клавиатурой компьютера. Сигнал в больнице был зачастую настолько слабый, что врачи редко когда связывались по мобильному. Он бы меня только отвлекал, а мне хотелось погрузиться в атмосферу работы в полном одиночестве без чьей-либо помощи. Я знал, что нужно будет полностью сосредоточиться, чтобы не допустить за ночь ошибок.
Я столько всего видел и сделал с того случая с Гладстоном, когда внес для Байо запись в медкарту, которая так взбесила Сотскотта. Мне всегда нравились трудности, однако та история с Гладстоном временно изменила это, превратив меня в нерешительного врача, который боялся облажаться. Теперь я наконец это преодолел, получив столько похвал от старших врачей – за то, как проводил разные процедуры, докладывал о сложных медицинских случаях во время обхода, – что теперь меня не выворачивало наизнанку от мысли о руководстве оказанием медицинской помощи. Теперь я мог посмотреть на пациента вроде Гладстона со зрачками разного диаметра и составить длинный список всего, что могло к этому привести. Я мог сузить и переделать этот перечень, перечислив все возможные причины, от наиболее к менее вероятной, а затем написать на пейджер специалисту – неврологу, нейрохирургу или офтальмологу, – чтобы тот подтвердил или опроверг мои подозрения. Я чувствовал себя по-другому, потому что я был другим. Спустя почти год интернатуры я чувствовал себя почти настоящим врачом. Почти. Когда я осмотрел остальных пациентов в отделении – не было ничего неотложного, лишь несколько разговоров с расстроенными, запутавшимися родственниками, – в мою голову закрался новый голос. «Когда есть возможность поесть, ешь». Я подошел к коробке с шоколадными пончиками на столе в центре отделения, как вдруг администратор отделения протянул мне телефон со словами:
– Это приемный покой.
Понеслось.
Врач приемного покоя, доктор Бриков, быстро представился.
– Только что осмотрел парня двадцати пяти лет по имени Дэн Мастерсон, – сообщил он. – Парень в плохом состоянии, ему нужно в реанимацию. Полагаю, у вас есть место?
Уплетая пончик, я вспомнил, как переговаривались Байо и Дон, когда Бенни нужна была койка в реанимации.
– Есть.
Мастерсон должен был стать первым пациентом, за которым я буду присматривать в одиночку. Такая ответственность больше не казалась мне тяжким бременем – я этого хотел.
– А что у него? – спросил я.
– Странное дело, – продолжал Бриков. – Жена забеременела их вторым ребенком, так что он поменял работу, чтобы оплачивать счета. Для новой работы ему нужно было получить санитарную книжку, и вдруг выясняется, что у него гепатит С.
Я взял пластиковый стул и сел.
– Надо же.
– Это случилось несколько месяцев назад.
– Так что же произошло? Почему он здесь?
Я начал представлять себе историю этого пациента и его болезни. Я научился этому у Дона. Так он превращал плоскую картину набора отдельных симптомов в объемный образ человека, сражающегося с болезнью. Это зачастую помогало, однако иногда приводило к поспешному, необоснованному заключению.
История начала складываться у меня в голове в общую картину. Я представил, как Дэн Мастерсон приковылял в приемный покой с болью в животе. Или циррозом. Он выглядел старше своих лет и поначалу списывал симптомы на стресс. Проблемы на работе, рождение второго ребенка, что-то в этом духе. Он не обращал внимания на тревожные признаки – потерю веса, одышку – и теперь был у нас, цепляясь за жизнь. Я представил его истощенное тело. Представил, во что он может быть одет. Мне хотелось знать, когда он заразился и как отреагировала его жена.
Когда ты интерн и остаешься в отделении за старшего, не хочется никаких интересных случаев, способных чему-то тебя научить.
Лишь рядовых проблем, с которыми справишься и не навредишь.
Я отпил из банки газировку и глянул на пластиковый стакан, подумав, что он еще может понадобиться мне позже. Насколько больным был этот парень? И буду ли я знать, что делать? Внезапно желание поскорее принять нового пациента куда-то пропало. Я надеялся не столкнуться той ночью с чем-то незнакомым. Мне хотелось рядовых проблем, с которыми я смогу справиться. Мне не нужен был очередной повод чему-то научиться, особенно с учетом того, что учить меня в ту ночь было некому.
– Это-то как раз и есть самое странное, – сказал доктор Бриков, слегка повысив голос. – Парень пришел к нам после работы пару часов назад – на ногах, спокойно разговаривает, совершенно обычный парень – и заявил, что ему кажется, будто он скоро умрет.
Я снова вспомнил ужас, испытанный мной после случайного укола зараженной иглой. Я ощущал его неоднократно, и я не был так уж болен.
– Да…
– А еще он сказал, что проходит экспериментальное лечение. Вдыхает оксид азота.
– Серьезно?
– Ага. Нашел в интернете. Прочитал какие-то отзывы о том, что это может излечить гепатит С, и решил попробовать.
Я покачал головой:
– Это как-то странно.
Ранее в том году я узнал немного о лечении вдыханием оксида азота, когда один пациент в поликлинике с серповидно-клеточной анемией спросил меня об этом. Как оказалось, существовал целый черный рынок по продаже закиси азота, и люди пробовали ее для лечения всевозможных болезней. С гепатитом С, однако, она никак не могла помочь.
Прикрыв трубку рукой, доктор Бриков отдал кому-то в приемном покое распоряжение. Что-то насчет компьютерной томографии.
– Итак, – сказал я, – полагаю, его жене известно, что у него…
– В том-то и дело… он говорит, что ничего не рассказывал жене. А второй ребенок родился всего месяц назад.
– Ох.
– Ага, и должен вас предупредить – его состояние стремительно ухудшается. Давление падает. Скорее всего, понадобится интубация. Не знаю, в оксиде азота дело или еще в чем.
– Понял, – сказал я. – Отправляйте его к нам. Я готов.
Это был единственный допустимый ответ, но я был на нервах. Этот сценарий был одним из незакрашенных участков на моей стене.
Несколько минут спустя двери в реанимацию распахнулись, и бригада врачей и медсестер приемного покоя закатила Дэна Мастерсона к последней свободной кровати в отделении. В отличие от больницы Колумбийского университета, здесь не было никакой несчастливой угловой палаты.
