— Можно?
Они переглянулись, молодой хотел послать меня, но он пожал плечами и кивнул мне на пустой стул. На соседнем стуле лежала черная ковбойская шляпа, надетая на красный мотоциклетный шлем. Я поставил стакан и сел.
Они молча курили, а я смотрел на его печальное лицо. Он повернулся ко мне и вопросительно приподнял брови. Я спросил его:
— За что ты хочешь меня убить?
Он долго смотрел на меня, а потом сказал:
— Сейчас я расскажу тебе анекдот.
— Давай, — согласился я.
И он рассказал:
— Давным-давно жил старый еврей. Очень набожный еврей. Днями и ночами он молился Богу. Но дела у него шли скверно. Сначала прогорела его лавочка, потом умерла его любимая коза, потом сгорел его дом. Старый еврей упал на колени и взмолился: «Господи, за что?! Что я тебе сделал?!» И Бог ему ответил из облака: «Ну не нравишься ты мне, Мойша! Не нравишься!»
Я улыбнулся и сказал:
— Ты мне тоже. Очень не нравишься.
Молодой опять дернулся, но он остановил его рукой и встал.
— Ты куда? — удивился я.
— А что? — наклонился он ко мне.
— Убей меня здесь. Убей сразу.
Он улыбнулся мне одними губами.
— Пошел ты на х…
Молодой взял со стула шлем, дал ему черную шляпу, и они пошли к выходу. Я вышел за ними. Стоя на ступенях ресторанного крыльца, я смотрел, как молодой заводил шикарный мотоцикл с гнутым, как оленьи рога, никелированным рулем. Он сел за молодым, обхватил его левой рукой, повернулся ко мне и крикнул, перекрывая двигатель:
— Все только начинается!
Я крикнул им вдогонку:
— Это начало вашего конца!
Красный огонек мотоцикла был уже далеко. И вдруг мне показалось, что я узнал его. Я окликнул его по имени. Кажется, он меня не услышал…
На площади Льва Толстого я поймал такси. И через еще не разведенный мост Александра Невского кругом доехал до Таврического сада.
Лето царило в городе только днем, ночами еще хозяйничала весна. В легкой рубашке «сафари» меня поколачивало.
Я подошел к дому Константина. Я ни на что не надеялся. Но домой мне ехать было нельзя. Все окна в доме были темными. В одном, приоткрытом, на третьем этаже, горел свет. Я встал под окном, свистнул и крикнул на всякий случай:
— Костя!
Я знал, что в этом музее-квартире он не бывает. Крикнул, потому что замерз и идти мне было некуда. В окне появилась тень. Я крикнул еще раз:
— Костя!
На мое счастье, это был он. Он сказал спокойно (потому что можно было и не кричать — ночью и так все слышно):
— Я не хочу тебя видеть.
— Почему?
— Где ты должен быть сейчас?
— Здесь, — сказал я.
— Ты должен быть в Африке. Ты опять меня подвел.
Он хотел закрыть окно, но я сказал:
— Я на секунду. Открой.
— Зачем?
— Я хочу взять свою кредитку. Я ее заработал за пять лет.
Он подумал немного.
— Только на секунду, — и назвал мне код парадной.
В квартиру он меня не пустил. Ждал меня на площадке в трусах у своей железной двери. Только я вышел из лифта, он сразу же протянул мне кредитку:
— Сопьешься с такими деньгами.
Я оправдался зачем-то:
— Я их честно заработал.
Он звонко цокнул фиксой.
— Тогда гуляй, рванина… Все?
Изнутри меня трясло, будто на телеге везли по кочкам, и я сказал:
— Ты следующий, Костя. Не я, а ты…
Он посмотрел на меня угрюмо, как доктор.
— Тебе лечиться надо, Ивас-сик. Серьезно лечиться. На все твои деньги. Я понятно излагаю?
Он заглянул в коридор своей квартиры и открыл передо мной железную дверь.
— Иди на кухню. Я сейчас. Тихо!
Я вошел на знакомую темную кухню и рухнул на угловой диванчик. Щеки горели. Мне казалось — они светятся в темноте. Пришел Константин в спортивном костюме, зажег свет и плотно закрыл за собой дверь.
— Садиться я тебя не приглашал.
Я извинился:
— Хреново мне что-то…
Константин встал передо мной.
— Всем от тебя хреново. Очень хреново. Всем. От тебя. Я понятно излагаю?
— Ну, извини, — сказал я.
Константин подошел к плите и включил кофеварку.
— Чашку кофе. И проваливай.
— Спасибо, — сказал я.
Пока он колдовал с кофеваркой, я вертел в руках пластмассовую кредитку. Кредитка была незнакомая. Не моя бело-красная «Visa», а какая-то голубая. Он, наверное, перепутал в темноте.
Константин поставил на стол чашки и какие-то сухарики, потом оценил меня взглядом и достал из холодильника коньяк с библейской горой.
— Лечись.
Когда я доковылял до стола и сел, он опять оценил меня.
— Но это тебе не поможет. Тебе поможет только хорошая клизма из битого стекла, — он разлил по рюмкам коньяк, — и я тебе ее сейчас поставлю!
Когда мы выпили по рюмке и запили кофе, он сказал:
— Тебя, Ивас-сик, нужно бить. Серьезно бить. Долго и больно. Но тебя почему-то все жалеют… Адик тебя жалел. И я тебя жалею. За что — не знаю. Ты мне, падло, чуть юбилей нашего национального гения не сорвал. А я тебя все равно жалею…
Он обернулся к холодильнику, снял сверху газеты, нашел нужную.
— Газеты сегодняшние читал?
Я покачал головой.
— Я был на Каменном. У генерала. Меня только что выпустили.
— Знаю. Я звонил ему, — сказал он недовольно и положил передо мной сложенную пополам газету,— Поинтересуйся. О тебе шутит пресса. О тебе.
На видном месте под рубрикой «Скандалы» я сразу увидел небольшую заметку. «Пьяный историк-патриот вызывает на дуэль элегантного потомка Дантеса». Фамилия журналистки была знакома. В какой-то компании я видел ее с мужем. Муж — художник, кажется — представил ее обществу так: «Моя третья жена, а ваша четвертая… власть!» Она хохотала довольно. С юмором была семейка. И статейка была написана с юмором. Кончалась она так: «В собственном доме Александра Сергеевича пьяный историк-патриот доказывал пушкинистам, что Дантес являлся шпионом НАТО. Был бы жив француз Пушкин, самый европейский человек России, он бы не Дантеса вызвал на дуэль!»
Примерно в таком роде… Особенно смешно было описано, как я, пьяный, прямо с трибуны вызвал на дуэль красавца француза… Жванецкий просто… Про «философические таблицы» и мои выкладки — ни слова. На них ее юмора уже не хватило…
Я посмеялся с трудом. Константин сказал мрачно:
— Ты не смейся. Ты спасибо скажи этой дуре.
— За что?
— За что?! — рассердился Константин.— Она же спасла тебя, кретина!
— От чего спасла? — не понимал я.
Константин мне сурово объяснил:
— От смерти! От моральной смерти и от физической. Пушкинисты были готовы тебя морально убить. Опозорить тебя на все культурное мировое сообщество за то, что ты нашего национального гения к красно— коричневым патриотам причислил. А Жорик был готов тебя физически убить за то, что ты его предка шпионом назвал. Он каратист, он черный пояс имеет, ему это сделать, как два пальца обоссать. А тебя он может убить и одним пальцем. Я понятно излагаю?
Константин аккуратно сложил газету еще раз и протянул ее мне.
— Ты этой дуре жопу целовать должен. Она тебе охранную грамоту выдала. Носи эту статью, как документ. Если кто залупнется, сразу газету доставай: «Извините, вот тут черным по белому написано, что я в тот момент в драбадан был. И за пристрастие свое к зеленому проклятому змию, нашей, как говорится, национальной болезни, готов публично перед всеми извиниться». Я понятно излагаю?
Константин налил по второй и поднял рюмку.
— А извиняться тебе придется. И перед литературной общественностью, и перед Жориком. Я это ему обещал.
— А Натали? — спросил я.
— Что Натали?
— В статье про нее ни слова.
Константин поставил рюмку.
— Этой дуре объяснили, что Натали взревновала Жорика. И погорячилась немного. Просили ее не трогать. Дура все поняла. Она сама от Жорика в отпаде, — он погрозил мне пальцем. — Пей, алкаш неисправимый.
Мы выпили по второй. Мне стало ужасно тоскливо.
— Костя, а ты видел сегодня Натали?
— Только что их на вокзал проводил.
У меня упало сердце.
— Она уехала? Уже?
— Они все уехали. В Москву.
— Зачем?
— Главный-то праздник в столице. Разве столица такое мероприятие кому-то уступит? За такие деньги они тебе докажут, что Иисус Христос на Арбате родился! Ну, давай по последней и разбежались. Завтра мне рано вставать.
Он налил по последней и поднял рюмку.
— И все равно я рад, что с тобой, лопухом, познакомился. Что-то в тебе есть, Ивас-сик… Не зря тебя Адик жалел. Последнюю выпьем за память. За то, что она умеет не только все помнить, но и все забывать. Я понятно излагаю?
Он уже поднес рюмку ко рту, когда я сказал:
— Не понял.
Он недовольно поставил рюмку.
— Не разочаровывай меня. Я же тебя за умного держу!
Я попросил откровенно:
— Объясни, что я забыть должен?
Он посмотрел на меня с сожалением.
— Все.
— Что все?
Он поставил локти на стол и наклонился ко мне.
— Все, что случилось в эти идиотские дни, забудь. Помни только, что есть у тебя верный друг Костя, а я буду помнить, что есть у меня смешной дружок Ивас-сик. И все! Больше ничего не было! Ни-че-го! Я понятно излагаю?
