том, что коробовской коммуной руководит бывший лавочник и вообще кулацкий элемент. Кто послал эти письма, узнать не удалось, но все считали, что Степан. Больно уж совпадали всякие приметы.
Приехал проверяющий в желтой кожаной тужурке — товарищ Кресалов.
У дедушки никогда не было бойцовских качеств. Бабушка и мой отец ругали дедушку за то, что он не умеет защитить себя. Он сердился. Он считал, что нужно своего добиваться добрым, разумным словом. Дедушка мечтал об абсолютной честности. Хамство и жульничество вызывали в нем отвращение. Кресалову он сказал:
— Спроси у людей. Люди соврать не дадут. Я ведь за председательство не держусь. Пусть, как в Великом Новгороде, вече скажет.
Давно-давно, когда еще дедушка был подростком, его мать пробовала торговать игольным товаром с возу. В убыток проторговала рубля два и бросила затею. Теперь это выплыло, Фаддей Коробов был объявлен сыном торговки. Дедушка же о торговле никогда и не помышлял. Писавший в район на это напирал. И все, что делал дед хорошего, истолковалось как стремление кулацкого элемента подладиться под новую власть. Даже то, что был он заместителем председателя волисполкома по культурным делам: снабжал школы дровами, открывал новые, создал с десяток библиотек. Считая, что ничем так не облагородить человеческую душу, как чтением книг русских писателей-гуманистов, до третьих петухов при свете лучины читал повести и романы. Еще до революции, молодым парнем, воевал против трехполки, вводил клевер. За это хвалили его в уездном земстве. А похвала земцев тоже ставилась ему в упрек.
Товарищ Кресалов обо всем этом знал, но целый день ходил по деревне. К вечеру решили созвать собрание: пусть народ скажет. А чтоб разжечь страсти посильнее, чтобы не боялись дедовой власти, повестку поставили такую — выборы нового председателя.
Дедушка, бледный, растерянный, сказал только, что всегда за все у него в ответе были одни свои руки, а не хитрость, не эксплуатация, и ушел от президиумного стола, оставив все коммунарские бумаги. Поднялся гвалт:
— Кто жалобился, коли так?
Степан нервно теребил край кумачовой скатерти и старательно записывал реплики в протокол. Кресалов пытался навести порядок.
Наш сосед Митрий Арап, вскочив, не то задал вопрос, не то сказал речь: дак что, выходит, человек, если его до революции еще урядник гонял за всякие книжки, а в гражданскую он новую власть защищал и дезертиров ловил, из-за матери, которая еще при его малолетстве торговать вдруг взялась, должен гоненье терпеть?
Когда во всем разобрались, уже была полночь. И тут оказалось, что деда нигде нет.
Разговор продолжался до утра.
— Завтра вам этот кляузник напишет, что германский я шпион. В плену был. Опять проверка зачнется? Без полного доверия я не сумею. Я люблю, чтоб душа была покойна, чтоб эту душу я без запора мог держать, — сказал дед Кресалову. — Ты-то ведь знаешь меня.
Кресалов мерял нашу избу широкими шагами и говорил недовольно деду:
— Проверить факт и народ успокоить я должен был. Зря ты обиду держишь. Доверяю тебе, Коробов. Мы доверяем, народ доверяет. Ты такую позицию не занимай. Учти: обиженного индивида история перешагнет или обойдет, как вода камень-валун, а может, и столкнет, если он даже сильно умный.
— Я ведь не индивид, я не против истории. Я — чтоб не смывало таких, которые добром да умом хочут.
— С каждым-то иногда недосуг разбираться, — сказал Кресалов. — И обидеться тут нельзя. Очень даже глупо обидеться.
— Ленин-то велел с каждым, — вставил дед.
— Ну, Ленин, — протянул Кресалов.
Председателем избрали снова дедушку, и он вел коммунарские дела еще с полгода. А потом вдруг известие: как эксплуататорский элемент, обманно проникший к власти, лишается Фаддей Коробов гражданских прав.
Лишенец! Нет, этого дед не мог вынести. Бабушка боялась, что он наложит на себя руки, ходила за ним следом, с плачем уговаривала:
— Брось вожжи, Фадюнь, брось. Лучше к Кресалову-то съезди. Съезди.
Кресалов работал уже в губисполкоме. Он пообещал все исправить, но в укоме, куда заехал дедушка на обратном пути, какой-то очень бойкий работник даже накричал на него:
— Как же так? Ты лишенец и партбилет имеешь. И сюда пролез. А на вид тихий.
Бабушка собрала кое-какие деньжонки и сказала деду, чтоб ехал искать другое место. Она знала, что он со своей совестливостью измучает себя. Дедушка взвалил на плечо сундучок и зашагал к станции.
С этой поры и возникла у деда страсть искать счастье не на своих подзолах, а в южных благодатных местах. Съездил он с плотницкими артелями на Украину, в Поволжье. На Северном Кавказе, около Гулькевичей, отыскал коммуну, которая полюбилась ему. Продав имущество, со всей семьей устремился туда, но через полгода коммуна захирела. Самого деда и отца моего вдруг потянуло на родное пепелище. Тем более что Кресалов слово сдержал: дедушку восстановили в правах и, слышно, партийный билет обещали вернуть.
Однако нерассудливый этот перевод в лишенцы отнял у дедушки дело, над которым он дышал, которому готовился посвятить всю жизнь. Теперь, обидевшись, он искал другое, и вроде находил, и отогревался душой, когда хвалили бригаду плотников, в составе которой строил новый комбинат. Но потом опять наступала полоса унылой жизни. Только работая на земле, он полностью мог выложить свои силы. Надежда снова несла его в родное Коробово. Приезжал, начинал работать. В нашей деревне был уже в то время колхоз, в котором председательствовал Степан. Он знал, что авторитет у него жидковат, то и дело прибегал в нашу избу, советовался, выспрашивал у дедушки, как бы надо вести хозяйство, что сеять, жаловался:
— Экую кручину-заботу я на себя взвалил — и к чему? Ты уж мне помогай, Фаддей Авдеич.
Дедушка считал, что плодородье земли и запас кормов зависят от клевера. По просьбе того же Степана сделал карту полей с клеверным севооборотом и пояснения в стихах:
Ох ты, клевер — кашка белая,
Медовик-пожар,
Сеял вас рукою щедрою,
Много ржи собрал.
А внизу с убежденностью вывел:
«Трехполка являет собой неизбежный объект разорения!»
Другими колхозниками Степан помыкал, возражений не терпел.
— Груб ты, Степан Силантьевич, людей тебе не жалко. Приступно больно берешься: сделай — и весь сказ, а ты поясни, тогда они как свое будут делать.
— Недосуг мне каждого-то улещивать. Сладок будешь — проглотят, горек — выплюнут. Хоть выплюнуть не посмеют меня.
Прозвали Степана Скородумом. Неважно разбираясь в хозяйстве, он все указания и требования районных властей старался поскорее исполнить, не проникнув в их суть. Обещанное людям выполнять забывал. Даже я, на что был шестилеткой, и то столкнулся со Степановым безразличием.
В пору
