что Беляна хорошая, но малоудойная. Молоко у нее, конечно густое… но вот мало его. Это настораживало покупателя. Раз сам хозяин говорит, что малоудойная, это неспроста. Может, и другие есть изъяны.
— Кто тебя за язык тянет? — сердилась бабушка. — Хоть не говори, раз врать не научился. Мука мне с тобой одна. Весь век с простой души живешь.
Дедушка виновато молчал. Врать он действительно не умел вовсе. Понимал, что из-за своей болезненной честности часто страдает. Но разве с собой что сделаешь?!
Где-то по снегу уже удалось продать Беляну знакомому мужику, и дедушка почувствовал себя легче: в хорошие руки попала корова.
Я лазил по ограде, вспоминая Беляну, забрался на сеновал, где между жердей тоже каким-то образом проросла трава.
Потом я вдруг понял, что этот мой дом, где я родился, теперь вовсе не мой. Его давно продал дедушка на дрова школе из села Липова. Обеспокоенный этим, я побежал к дедушке. Он исправил истрепанную гармонь. И одышка у нее исчезла, и голоса звучали хорошо.
— Давай обратно купим дом, пока его не сломали. Давай будем жить здесь. У нас яблони сохранились. И черемухи столько здесь. Ты будешь гармошки чинить, я — работать и в пруду рыбу ловить, — сказал я. — Давай, а?
Дедушка погладил меня по голове, но ответил почему-то совсем другое:
— Уж завтра поутру я лаком гармонь покрою, на-ка, отнеси ее ребятам.
И я побежал, так и не получив ответа, почему дедушка не хочет снова жить в своем доме. Здесь и хлеб есть, а в городе его дают только по карточкам. Вон как голодно в городе.
Андрюха и Ванюра обрадовались гармони, но выходить с нею на улицу не спешили. Ждали сумерек. Деревенский гармонист знает себе цену. Подросточки вроде меня с неокрепшими голосами, девчонки всех возрастов табунились около житницы, где была утрамбованная площадка. Галинкина сестра, трактористка Феня, крепкая с пухлыми щеками деваха, тренькала на балалайке, а девушки, лепившиеся к столбам, заунывно тянули:
Ой, Феня, поиграй,
Феня, поиграешь ли?
Нас, молоденьких девчоночек,
Поуважаешь ли?
Все знали, что Фаддей Авдеич починил Ванюрину гармонь и что должно состояться настоящее веселье, но торопить гармонистов нельзя. Наконец мы покинули избу. В середине шел Андрюха, наяривая во всю силу гармонных мехов, Ванюра сипловато запевал бесшабашную рекрутскую частушку:
Ох, попьем, товарищ, водочки,
Походим по ночам.
Оторвут наши головушки
По самым по плечам.
Я плелся за ними немного в стороне, стесняясь этого ухарства. Андрюха и Ванюра казались мне не похожими на обычных самих себя. Было в них что-то залихватское.
Приободрились девчата у житницы, зашептали: «Идут, идут». Мы были героями сегодняшней вечерки.
Андрюха играл один извечный мотив, под который пляшут в наших местах топотуху, «козла» и «столба» — танцы, которые я совсем не различал. Звуки гармони девчатам показались настолько сладостными, что сразу несколько голосов наперебой начали петь, пока не прорвался один, Галинкин. Теперь Галинка пела уже в честь Андрюхи:
Ох, Андрюша, поиграй,
Андрюша, поиграешь ли?
Нас, молоденьких девчоночек,
Позавлекаешь ли?
Теплилось незатейливое веселье.
Ванюра первый подхватил Галинку, покружился с ней, а потом, держась за Ванюрину руку, раскрутилась она, да так, что платье раздулось колоколом и, казалось, поднялся от этого ветерок. В темноте все были не такими, как днем: и красивее, и решительнее, и взрослее. Вот Феня, рядом с ней Сан — председатель. Он тоже вошел в круг и проплясал с Феней. Вдруг ко мне подлетела Галинка, лицо с блестящими радостно глазами какое-то неправдоподобно красивое.
— Пойдем, — потянула она меня за руку.
Я уперся и даже отскочил в сторону, чтоб насильно не вытащили в круг.
— Не умею.
— Да научишься, — шла за мной и просила Галинка.
Но я страшно чего-то застеснялся, и никакие силы не заставили бы меня кружиться с Галинкой. Зато Андрюха не растерялся. Он передал гармонь Ванюре и раз за разом трижды приглашал Галинку, не боясь, что скажут о нем «заухажерился». Ему было все нипочем. Он ведь считался почти фронтовиком.
И отчего-то мне стало не по себе. Я вот отказался, а Андрюха все пляшет и пляшет с Галинкой. Наверное, влюбился в нее. Надо же, какой трепач. Он рассказывал мне, что одну девчонку из цеха провожал и даже целовал, а теперь вот вовсю крутит.
Пляс шел весело и азартно. Я видел, как посмотреть на молодежь пришла Агаша. Ефросинья, утирая глаза углом белого платка, любовалась Андрюхой. Почему-то в Коробове он не казался малорослым.
Вдруг я заметил, что и мой дедушка стоит в отдалении под березой. Рядом с ним Сан. Они курят и о чем-то говорят. Видно, о гармони или о том, что вот еще один парень из коробовских уходит на войну.
Все было бы хорошо, если бы Ванюра вдруг не испортил веселье.
— Пойдем в Дымы! — закричал он. И хоть его уговаривали и Агаша, и Сан, и Феня, он взял гармонь и пошел в темноту. Делать было нечего, без гармони веселье — не веселье. Следом за Ванюрой пошли мы с Андрюхой и Галинкой.
На околице деревни гармонь снова взял Андрюха, и зазвенел Галинкин голос. Пела она не слыханную в наших местах, привезенную откуда-то «Семеновну». Задорно и весело пела. Одна частушка была смешнее другой. Но Ванюра, которому хотелось озорничать, опять все испортил. Он обнял Галинку за шею, сдавил ее у себя под мышкой.
— Пой так.
Галинка вырывалась, как овечка, попавшая между жердями в изгороди, и, конечно, не пела.
— Отпусти, отпусти, Ванюрище! — кричала она.
То, что она назвала Ванюру Ванюрище, рассердило его. Он еще сильнее схватил ее за шею. Я ненавидел в этот момент Ванюру, но стеснялся заступиться. Скажут: знать, втрескался, раз за девку пристал. В деревне полагалось проявлять свое внимание какими-нибудь грубоватыми выходками вроде Ванюриной. Но Андрюха не стерпел этого.
— Эй, Ванюр, отпусти-ка, не мешай петь.
— А ей и так весело, — захохотал Ванюра.
— Слышь, отпусти, — сказал Андрюха раздельно и очень веско.
Ванюра выпустил Галинку. Она, потирая шею, отскочила. Андрюха подождал ее, что-то сказал. Не знаю что, но Галинка вдруг запела песню, которой Андрюха уже не мог подыгрывать, но и без гармони эта песня звучала хорошо. Мне казалось, что песня эта про Андрюху и для Андрюхи. Были в ней такие слова:
Твое имя в лесу перед боем
Ножом вырезал я на сосне.
Ясно —
