никогда не перепечатывались и теперь практически недоступны. Конечно же,
их когда-нибудь откроют и их автор займет подобающее ему место.
Основателем русского футуризма был Виктор (или, как он себя
переименовал, Велемир) Хлебников (1885–1922), умерший в крайней нищете
в то время, когда его друзья были на высоте известности и официального
фавора. Это необычайно интересная и оригинальная фигура. В отличие от
других футуристов он был своего рода мистиком, вернее – у него мистико-
реалистическое мышление первобытного человека. Но его мистицизм был
мистицизмом вещей и слов, а не идей и символов. В жизни он был до странного
суеверен, в стихах он, скорее, заклинатель, играющий с языком, чем то, что мы
понимаем под словом «поэт».
Слова и формы для него вели самостоятельное существование, и делом его
жизни было создание нового мира слов. У него было глубокое, первозданное
чувство русского языка. Он был славянофилом, но дохристианским, чуть ли не
доязыческим слaвянoфилом.
Его Россия – это Россия, свободная от всей шелухи христианской и
европейской цивилизации, Россия, которую «доскребли – до татар». В его
видении первобытный мир был не нарядный, как в гумилевской мифологии, и
не добродетельно-простой, как у Руссо: он искал не естественного человека, а
человека-мага.
Все было для него лишь материалом для построения нового мира слов.
Этот мир слов, несомненно, творение гения, но, совершенно очевидно, не для
всех. Его не читают, и, вероятно, никогда не будет читать никто, кроме поэтов и
филологов, хотя можно было бы отобрать из его произведений антологию ad
164
usum profanorum (для непосвященных), чтобы представить его в более
привлекательном и доступном виде, чем он предпочел сделать это сам.
Поэты же нашли в нем неистощимые залежи прекрасных примеров и
полезных соображений. Они используют его произведения как амбар, откуда
берут семена для собственной жатвы. Для филолога его труды тоже очень
интересны, потому что он был властителем языка: он знал его скрытые
возможности и вынуждал его их являть. Его труды – микрокосм, отражающий с
огромным увеличением творческие процессы всей истории жизни языка.
В своей творческой лингвистике Хлебников был верен истинному духу
русского языка; метод его тот же, что и метод самого языка – аналогия.
Другой футурист (Крученых) пробовал создать совершенно новый язык,
или даже создавать ad hoc новый язык с каждой новой поэмой. Это ни к чему
хорошему не привело, так как ни сам Крученых, ни большинство его
последователей не чувствовали фонетической души русского языка и их
написанные изобретения, как правило, просто непроизносимы. Но когда этот
«заумный» язык употребляется в соответствии с фонетической душой языка,
это дает неожиданные и интересные результаты.
Главное, что надо сделать, чтобы его оживить, – хорошо читать – тогда
заумные слова в соединении с совершенно разумной интонацией создают
иллюзию, что ты слушаешь «русский язык, каким он мог бы быть».
Молодой футурист Илья Зданевич (живущий в Париже) особенно хорошо
справляется с этой игрой. «Заумная» пьеса в его исполнении слушается с
большим интересом. «Заумное» движение, безусловно способствовало
«деитальянизации» русского языка и возвращению его к более шероховатым и
грубым фонетическим гармониям.
Более эклектическая группа футуристов, также ощущавших
необходимость укрепления и реформирования поэтических методов,
обратилась, вместо изобретения нового языка или возвращения к корням
старого, к изучению старых авторов, особенно авторов Золотого века (1820–
1830), – в частности, Языкова, который был футуристом до футуризма, а
также и авторов восемнадцатого века. Они тщательно изучали русскую
поэзию и продолжали метрические разыскания Андрея Белого, но задачей
их было, как и задачей истых футуристов, найти свежие формы и новые
силы. У этих ученых футуристов много общего с Мандельштамом и из их
рядов вышла замечательная поэзия Пастернака.
8. Маяковский
Все эти проявления футуризма остались чем-то вроде эзотерической
литературы, важной и необходимой для внутренней жизни русской поэзии, но
по самой своей природе неспособной дойти до читающей публики. Для
среднего читателя стихов, как и вообще для среднего человека, футуризм – это
синоним поэзии Маяковского.
Владимир Владимирович Маяковский родился в 1893 г. в Закавказье.
Мальчиком тринадцати или четырнадцати лет он стал членом больше вистской
партии. В 1911 г. он познакомился с начинающими футуристами и начал писать
стихи. Вначале он почти не отличался от других футуристов, но постепенно
стал выявляться, как нечто совершенно иное, чем прочие. Его поэзия была не
для кабинетов, а для улицы; она была свободна от «зауми»; она была полна
человеческого интереса; она была откровенно риторична – но риторична в
165
совершенно новом и неожиданном смысле. Когда в 1916 г. его стихи появились
в виде книги под характерным названием Простое как мычание, они имели
значительный успех. В 1917 г. Маяковский разделил триумф своей партии и
стал чем-то вроде официального большевистского поэта. Большая часть того,
что он написал в 1918–1921 гг. – прямая политическая пропаганда ( Мистерия
Буфф, 150 000 000), или сатиры, написанные более или менее по заказу.
С 1923 г. Маяковский – ответственный редактор коммунистическо-
футуристического журнала ЛЕФ. Он также и художник, и в 1918–1920 гг.
главной его работой было рисование пропагандистских плакатов.
Поэзия Маяковского поразительно непохожа на поэзию символистов;
единственным поэтом, имевшим на него влияние – кроме футуристов – он
признает сатирика Сашу Черного, которого я уже упоминал, как
единственного человека, писавшего «непоэтические» стихи в царствование
символизма.
В просодии Маяковский продолжатель символистов: но если для
символистов разрушение классического силлабизма русского стиха было
лишь одной из тенденций, то у Маяковского это сделалось полностью
развитой системой.
Его версификация основана на счете количества ударений (по-русски
это эквивалентно количеству слов) в строке, и не обращает никакого
внимания на неударные слоги.
Система рифмовки тоже развивает символистскую тенденцию, но и тут
Маяковский сделал из тенденции последовательную систему:
главное ударение делается на согласных, предшествующих и
сопровождающих рифмующуюся гласную; качество и даже количество
гласных, идущих после ударения, неважно .
Он купается в длинных рифмах, состоящих из более чем одного слова и в
каламбурных рифмах – метод его рифмовки живо напомнил бы англичанину
Браунинга: ranunculus и Tommy-make-room-for-your-uncle-us – неплохой
эквивалент обычной рифмовки Маяковского. Новая версификация Маяковского
имела очень большое влияние на русскую поэзию, но ей не удалось вытеснить
старую силлабическую систему, которая все-таки гораздо более разнообразна и
богата.
Поэзия Маяковского очень громкая, очень неотесанная и стоит
совершенно вне понятия о «хорошем» и «дурном» вкусе. Он пользуется
разговорным языком в его грубейших формах, деформируя его по своей
надобности в направлении, прямо противоположном старой поэтической
