Шилейко, блистательного молодого ассириолога (и очень оригинального, хотя
очень мало пишущего поэта), но через несколько лет они разошлись. Живет она
в Петербурге и после смерти Блока стала princeps (первой) в литературной
республике этого города.
Поэзия ее – чисто личная и в значительной степени
автобиографичная, но, разумеется, всякий биографический
комментарий сейчас был бы преждевременным.
Успех Ахматовой состоялся именно из-за личного и
автобиографического характера ее стихов: они откровенно
чувствительны, в том смысле, что говорят о чувствах; чувства же
выражены не в символических или мистических терминах, а на
простом и внятном человеческом языке. Главная их тема – любовь.
Она всегда реальная, причем не только само чувство, но и его
трактовка. Стихотворения ее реалистичны, живо-конкретны; их
легко представить себе зрительно.
У них всегда определенное место действия – Петербург, Царское Село,
деревня в Тверской губернии. Многие могут быть охарактеризованы, как
лирические драмы (термин, который вполне уместно вызывает в памяти
Браунинга): Ночная встреча и Утреннее расставание могли бы быть написаны
Ахматовой. Главная черта ее коротких стихотворений (они редко бывают
длиннее, чем двенадцать строк, и никогда не превышают двадцати) – их
величайшая сжатость. Техническое совершенство их не может быть передано
переводом.
157
Настоящую нежность не спутаешь
Ни с чем, и она тиха.
Ты напрасно бережно кутаешь
Мне плечи и грудь в меха.
И напрасно слова покорные
Говоришь о первой любви.
Как я знаю эти упорные
Несытые взгляды твои.
Другое лирико-драматическое стихотворение несколько другого тона:
Со дня Купальницы-Аграфены
Малиновый платок хранит.
Молчит, а ликует, как царь Давид.
В морозной келье белы стены,
И с ним никто не говорит.
Приду и стану на порог,
Скажу: «Отдай мне мой платок!»
Оба стихотворения написаны в ее первой манере, которая ее прославила и
которая господствует в Четках и, большей частью, в Белой стае. Но в этой
последней книге уже проявляется новый стиль.
Он начинается с пронзительных и пророческих стихов под
многозначительным названием Июль 1914. Это более строгий, более
суровый стиль, и материал его трагический – тяжкие испытания, которые
начались для ее родины с началом войны. Легкая и грациозная метрика
ранних стихов сменяется суровой и торжественной героической строфой и
другими подобными размерами нового ритма.
Иногда ее голос достигает грубого и мрачного величия, которое заставляет
вспомнить о Данте. Не переставая быть женским по чувству, он становится
«мужским» и «мужественным». Этот новый стиль постепенно вытеснил ее
раннюю манеру, а в Anno Domini овладел даже ее любовной лирикой и стал
доминантой ее творчества. Ее «гражданскую» поэзию нельзя назвать
политической. Она надпартийна; скорее она религиозная и пророческая. В ее
голосе слышится авторитет того, кто имеет право судить, и сердце,
чувствующее с необычной силой. Вот характерные стихи 1916 г.:
Чем хуже этот век предшествующих? Разве
Тем, что в чаду печали и тревог
Он к самой черной прикоснулся язве,
Но исцелить ее не мог.
Еще на западе земное солнце светит
И кровли городов в его лучах блестят,
А здесь уж белая дома крестами метит
И кличет воронов, и вороны летят.
В своих последних произведениях Ахматова, как кажется, сознательно
стремится избавиться от всего, что привлекало к ней читателей. От
утонченности сконцентрированных, предельно сгущенных романов о
любви, какими являются ее лирические драмы, она ушла в строгий и
аскетический высокий стиль, который вряд ли многим придется по вкусу.
Авангардные поэтические школы считают Ахматову старомодной
158
«реакционеркой», но нет сомнения, что место ее в пантеоне потомства
сохранится среди немногих истинных поэтов.
3. Мандельштам
Осип (Иосиф) Эмильевич Мандельштам появился в то же время и в том же
издании, что и Ахматова. Он один из самых неплодовитых поэтов: все им
написанное вошло в две маленькие книжки: Камень (1916) и Tristia (1922); в
обеих вместе не более ста коротких стихотворений. Мандельштам – человек,
пропитанный культурой. Он хорошо знает русскую, французскую и латинскую
поэзию и большая часть его стихов написана на литературные и
художественные темы. Диккенс, Оссиан, Бах, Нотр-Дам, св. София,
гомеровский список кораблей, расиновская Федра, лютеран ские похороны – вот
характерные для него темы. Все это вводится не как декорация, как делает
Брюсов, и не как символы какой-нибудь Ens Realius, как сделал бы Вячеслав
Иванов, но с настоящим историческим и критическим проникновением, как
отдельное реальное явление с твердым местом в истории. Поэтический язык
Мандельштама достигает иногда блистательной «латинской» звучности, какой
со времен Ломоносова не достигал ни один русский поэт. Но главное в его
поэзии (как бы ни были интересны его исторические взгляды) – это форма, и
то, как он ее подчеркивает, делает ощутимой. Достигает он этого, пользуясь
словами, полными различных противоречивых ассоциаций: великолепными,
вышедшими из употребления архаизмами, и словами ежедневного пользования,
еще не вошедшими в употребление в поэзии. Особенно любопытно перемешан
его синтаксис – риторические периоды борются с чисто разговорными
оборотами речи. Даже построены его стихотворения так, чтобы ощущалась
трудность, шероховатость формы: это ломаная линия, меняющая направление с
каждым поворотом строфы. Вспышки величественного красноречия особенно
полно звучат в такой своеобразной, неожиданной оправе. Красноречие его
действительно великолепно и, будучи основано на поэтическом языке и ритме,
не поддается переводу. Но, помимо всего этого, Мандельштам интереснейший
мыслитель; в его прозаических эссе (к сожалению, не собранных) заключены,
пожалуй, самые замечательные, непредвзятые и независимые высказывания,
когда-либо произнесенные по поводу современной русской цивилизации и
поэтического искусства. Когда они будут собраны, они составят книгу,
захватывающе интересную и для тех, кто изучает поэзию, и для тех, кто
изучает историю русской цивилизации.
4. Вульгаризаторы: Северянин
Символизм был аристократической поэзией, которая нравилась, в
конечном счете, только избранным. Поэзия Ахматовой более общеинтересна, но
если она не требует специальной подготовки, то все-таки требует более тонкой
чувствительности, чем у среднего читателя газет и посетителей кино. Но
читатели газет и посетители кино хотели и своей собственной поэзии, и
разрешенное символизмом расширение границ поэтического вкуса позволило
включить в пределы поэзии многое такое, чего не потерпели бы
«викторианцы». Наступил момент, когда вульгарность потребовала для себя
места на Парнасе и выпустила свою Декларацию прав в стихах Игоря
Северянина.
Северянин (псевдоним Игоря Васильевича Лотарева, род. 1887) назвал
себя футуристом (эгофутуристом), но с творческим движением русского
