теперь на скамейке, один, грызя почти закончившуюся сосульку и сжимаясь всякий раз, когда во двор въезжала машина. Придумывал слова, которыми встретит бессовестную Сорокину, однако с каждым новым заходом те выглядели все более жалкими, и Роме как будто надо было оправдываться за это его ожидание, а гнев потихоньку истирался, заменяясь каким-то холодным безразличием. Кажется, только им можно было заглушить одолевающую горечь. Нет, не испытывала его Катюха и не хотела отомстить. Она просто его кинула. Без слов. И без жалости.
Машины заезжали все реже, а окна в доме гасли, убивая последнюю отчаянную надежду. Рома равнодушно посмотрел на часы. Полпервого ночи. Очевидно, Сорокина уже и не приедет. Очевидно, она решила отпраздновать воссоединение с Карпоносом проведенной вместе с ним ночью. И никакие месячные ей сегодня не помеха. Впрочем, были ли они вообще или Сорокина, поняв, что зашла в своей мести слишком далеко, нашла единственный способ избежать Роминой постели? А он еще себя кретином называл, не понявшим ее сразу и заставившим перед ним унижаться. Кретин и есть, вот только совсем по другой причине. Из-за своей доверчивости и глупой, неуместной влюбленности не в ту девчонку. Ведь с самого же начала было понятно, что у них ничего не получится. Не получится, потому что мегера Сорокина не замечала его два с лишним года и не могла заметить только из-за того, что он накормил ее картошкой и помог с матаном. Будь проклят этот матан и все, кто с ним связан! Они упорно портили Роме жизнь и упивались этой своей возможностью. Да, Рома от них зависел. И ничего не мог с этим поделать.
Он поднялся со скамейки, когда понял, что еще немного — и просто примерзнет к ней и будет потом ждать дворника, чтобы тот отковырнул его тушку от заиндевевшего сиденья. Прошелся по детской площадке, удивляясь, почему от каждого шага сбивается дыхание. Он попал в ловушку, из которой не видел выхода. Его обманул человек, который неожиданно оказался безумно близким и нужным, и то, что этим человеком была Катюха Сорокина, просто разрывало душу на ошметки. Сонька сказала правду: Рома давно запал на Катю, еще в школе, но тогда он не знал, какой она может быть на самом деле, не прижимал ее так сильно к сердцу, не пробовал на вкус ее поцелуи, не дышал ее смехом и ее отзывчивостью. Зачем ему сейчас все эти знания, он не представлял. Но избавиться от них так просто, кажется, не получится. Это придется пережить. Пережить! Перебороть! Оставить позади! И больше никогда не связываться с Сорокиной и ее семейством!
Еще три часа: Рома поймал себя на том, что пинает сильно подтаявшую снежную горку и выдолбил уже вполне себе приличное отверстие, в котором вполне могла поселиться крысиная семья. Почему эта семья выбрала его душу и грызла ее сейчас, будто не евшая до этого несколько месяцев, Рома не знал. Зачем он торчит, промерзший до костей, на улице, он не знал тоже. Давно следовало вернуться домой, залезть под одеяло и выкинуть из головы Сорокину вместе с ее Карпоносом и их чудной жаркой ночью. А в голове против воли крутилась их едва не состоявшаяся ночь, и Катюхины ладони под футболкой, и ее такой сладкий шепот «не скажу», и ее ягодный аромат, будь он проклят, — хотя, кажется, только он и не давал сейчас околеть окончательно. Зачем все это? Откуда у Сорокиной такая циничность и такая жестокость? Ведь не была она никогда такой. Всегда помочь соглашалась, если помощь требовалась. Рому вон недавно с «Лизиной фермой» выручила. Или это лишь жалость? Обычная девчачья жалость, какой Рома, на ее взгляд, только и заслуживал?
Нет уж, Сорокина, не сломаешь! И жалость свою себе оставь или вон, на Карпоноса, трать, он ее заслуживает! А Рома как-нибудь перетопчется. И без жалости, и без Сорокиной. Не так уж много между ними было, чтобы не суметь вычеркнуть это из памяти. А Рома и не с такими разочарованиями справлялся. Поднимался. Поднимется и сейчас. Даже если на этой долбаной площадке не останется ни одного куска снега.
Надо только снова научиться дышать.
Когда из подъезда в предрассветную темноту стали выходить люди, Рома все еще сидел на лестнице детской горки, свесив ноги вниз и считая отверстия на кроссовках. Отверстий каждый раз оказывалось разное количество, и это раздражало до какого-то бешенства. Почему не сделать одинаковое количество отверстий на каждой кроссовке? Ведь шнурки-то одинаковой длины засовывают? Или шнурки тоже разные? Да нет, вроде одинаковые, белые, один, правда, заляпан грязью из-за того, что Рома выпинывал правой ногой почти развалившуюся горку. Значит, все-таки разные? Чтоб он еще когда купил себе такие кроссовки! Надо с липучками брать, там точно заморачиваться не придется. Есть, интересно, взрослые кроссовки с липучками? Или только со шнурками, чтобы некуда было деваться? Сегодня же…
Наглый свист выдернул из псевдофилософских размышлений, и Рома, подняв голову, увидел у собственного подъезда черную «хонду». Как он мог ее пропустить, если ждал почти десять часов? Или уже стало все равно? Вот черт, кажется, действительно стало все равно. Нельзя склеить то, что десять часов дробили дубовым молотком. Рому дробили. И теперь требовалось время, чтобы понять, как вообще себя собрать.
Он неловко спрыгнул с горки, едва не навернувшись перед светлыми очами следившего за ним из окна своей «хонды» Карпоноса, но и на это было наплевать. Словно кто-то взял и отключил все эмоции. Впрочем, так было даже лучше. Так оставался шанс спокойно поздороваться с Сорокиной и так же спокойно пройти мимо нее, ничего не объясняя и ни о чем не спрашивая. О чем, на самом деле, спрашивать, если эту ночь она провела с Карпоносом, а Рома — со скамейкой на детской площадке? Всем сестрам по серьгам. И никто как будто не обижен.
— Утро доброе, — неожиданно хмуро поздоровался Карпонос, выбравшись из своей машины и столь же хмуро глядя на Рому. Чего это, не по вкусу, что ли, Сорокина пришлась? Или не рад соперника на месте преступления встретить? Так Рома больше не соперник. Взял самоотвод.
— Было бы доброе, не будь в нем тебя, — огрызнулся Рома, расправляя затекшие плечи. Нет, все-таки не дается ему спокойствие и самоуверенность. Так и тянет съездить по лощеной Карпоносовой физиономии. Но
