Гиллон ждал сочувствия даже от мистера Селкёрка.
– Ты же не знаешь своих собственных прав. Ты не знаешь элементарнейших законов собственной страны.
– Ладно, – сказал Гиллон. – Так просветите меня.
– Лежишь тут, как раненая овца, и ждешь, чтобы люди шли к тебе и гладили по шерстке. А сам элементарнейших прав своих не знаешь.
– Да каких прав-то? О чем, черт побери, вы говорите? – закричал на него Гиллон, хоть ему и больно было кричать.
– Ждешь, значит, подачки сверху, – произнес он с таким сарказмом, что это прозвучало как пародия на сарказм. – Ждешь, когда его светлости лорду заблагорассудится выдать тебе пособие. До чего же трогательно. И как ему, должно быть, приятно, когда его славные углекопы задирают вверх голову и смотрят, не соблаговолит ли его светлость сбросить им что-нибудь со своих небес.
– Нечего так разговаривать с моим мужем, – возмутилась Мэгги. Ее глаза – два пылающих угля – встретились взглядом с двумя голубьими льдинками.
– «Моим мужем», значит! Ты говоришь о нем так, точно он – твоя корзинка с углем. – Мистер Селкёрк усмехнулся. – А он же попрошайка!
Теперь уже не выдержал Сэм и вскочил на ноги, но Гиллон жестом заставил его сесть.
– Разве я сказал что-нибудь не то? Когда человек лежит с протянутой рукой и просит, чтобы кто-нибудь бросил ему монетку, разве это не называется попрошайничать?
Если так ставить вопрос, то – конечно. В глазах лорда Файфа все они были попрошайками.
– А почему, собственно, вы должны тянуть руку?
– Потому что так принято, – наконец сказал Эндрью.
– И вам это нравится?
– Это срабатывает. Временами. Иногда.
– Разве не об этом я вам говорил? Так оно и есть – все зависит от прихоти хозяина. И вам это нравится? Вам нравится плясать под его дудку? Вам нравится?
Все молчали. Он заставил их устыдиться.
– Ваша семья могла бы принять Кейра Харди, но нет – вы и подумать об этом не смели. Вы даже не пожелали съездить в Кауденбит в профсоюз и выяснить там насчет своих прав. Сидите здесь, отрезанные от всего мира, в своей жалкой долине и ждете, когда хозяин соблаговолит дать то, что вам по праву положено.
Покончив с этой диатрибой, несколько притупив острие своей желчной иронии, библиотекарь рассказал им про закон, принятый в парламенте, в Лондоне, этом таинственном средоточии силы и власти, где никто из них и не мечтал побывать, но откуда шли загадочные нити, управлявшие их жизнью и регламентировавшие даже еду у них на столе. Назывался этот закон, как сообщил им мистер Селкёрк, «Акт о компенсации рабочим»; он был внесен бандой мошенников для облегчения своей совести – им же приходится все-таки исповедоваться по воскресеньям – и втихомолку принят. В законе этом говорилось, что рабочие имеют право на соответствующую компенсацию или пособие, если они получили увечье на работе из-за негодного оборудования или по недосмотру компании.
– Значит, не по прихоти хозяина, – сказал мистер Селкёрк, – а по закону, действующему у нас в стране. Закон дает вам нотъемлемое право на пособие.
В комнате находились и посторонние – обитатели Тошманговской террасы, и всех (взволновало то, что они услышали: значит, теперь рука, выдающая пособие, уже не может держать их за горло. И все же, как и Камероны, они боялись. Прибегнуть к по; мощи закона – значит бросить вызов хозяевам, а бросить вызов хозяевам в Питманго – это навлечь на себя беду.
Слишком многие еще помнили рабство и не забыли, как на практике претворялся в жизнь великий закон. По закону все люди объявлялись свободными, и, чтобы получить свободу, человеку достаточно было явиться к шерифу и заявить, что он недоволен условиями своего существования и хочет уйти от хозяина. Если говорил он достаточно убедительно, то получал свободу – свободу бродить по обочинам дорог, выискивая корни и мох для жратвы. Свободу сдохнуть с голоду.
– Что же я должен делать? – спросил Гиллон.
– Подать в суд.
Как хотелось бы не понять! Слишком это было опасно. Боязнь сделать шаг и желание идти вперед сталкивались и давали искру – атмосфера в комнате насыщалась электричеством.
– Подать в суд – на кого же? – наконец осмелился скороговоркой спросить Гиллон. – На что?
– Неужели мне надо тебе и это растолковывать? – сказал Селкёрк. Гиллон кивнул. – На лорда Файфа.
Это казалось такой неслыханной дерзостью, что не сразу дошло до сознания. В комнате воцарилась гробовая тишина. Тишина, порожденная чувством опасности, и в то же время было в этом что-то упоительное. Надо же: один из их братии вот-вот ступит на запретную землю.
Где-то в глубине души у Гиллона уже складывалось желание сказать: «Да». Оно сидело в нем, оно готово было вырваться наружу, только ждало удобной минуты, когда слово будет произнесено и назад его не воротишь.
– Сделай это, папа, – сказал Сэм тихим, напряженным голосом. – Подай в суд на мерзавца.
Гиллон колебался. Сказать «да» и подать в суд на лорда Файфа? Подходящее ли сейчас время и подходящий ли это способ для того, чтобы наконец сказать «да»? Чтобы простой человек подал в суд на лорда? Чтобы углекоп, работяга подал в суд на лорда Файфа? Нет, нужно время, чтобы такому поверить, нужно снова и снова повторить это про себя. Гиллон чувствовал, что окружающие уже иначе смотрят на него. Он понимал, о чем они думали: неужто у этого человека, который живет на их улице, хватит духу вытащить лорда Файфа, которого многие и в глаза-то не видели, в суд по уголовным делам!
– Да уж, папа, – сказал Джем, – поезжай и подавай на него в суд. Подавай в суд за то, что он сделал с тобой.
– И за то, что он сделал со мной! – выкрикнул Сэнди Боун.
Уолтер Боун встал и, драматическим жестом указывая вниз, туда, где когда-то было Спортивное поле, сказал:
– Подавай на него в суд за то, что он сделал со всеми нами. Мы, как скала, будем стоять за твоей спиной.
Вековечная ненависть выплеснулась наружу. Люди принялись выкрикивать имена отцов и братьев, которых покалечило в шахте, – те самые люди, которые еще недавно на коленях ползли, чтобы получить из рук лорда Файфа свой «кус»; иные, казалось, и за жизнь-то цеплялись, только чтобы получить этот «кус», а получив его, отправлялись на тот свет. Шум в доме стоял оглушительный, он все рос и рос и наконец выплеснулся на улицу, прокатился по Тошманговюкой террасе и затем по Монкриффекой аллее, распространяясь с такой же стремительностью, с какою весть о том, что Гиллон Камерон не получит своего «куса», приползла снизу вверх.
Гиллон Камерон будет подавать в суд на лорда Файфа.
Гиллон Камерон притянет его к суду, как обычного уголовника, ворюгу, что на улице украл кошелек.
Люди прибежали с Монкриффекой аллеи и с другого конца Тошманговекой террасы, так что скоро в доме яблоку было негде упасть, и тогда мистер Селкёрк призвал всех к порядку, несколько раз ударив боуновой палкой с медным набалдашником по столу так, что от каждого удара в дереве остались зазубрины.
– Ну вот, теперь вы все как следует надрали глотки и чувствуете себя очень храбрыми, – оказал мистер Селкёрк. – Мне хотелось бы только знать, кто из вас первым побежит в «Колледж» и выбросит все это из себя вместе с пивом на пол трактира?
Он внимательно оглядел их, точно в самом деле ждал, что вот сейчас кто-то поднимет руку и скажет, что именно так он и собирается поступить.
– Кто из вас будет очередным Иудой Искариотом из Питманго?
Их начала разбирать злость на него.
– А ведь он здесь! (Потому что вы не можете не быть иудами. Они – они так давно натравливают вас друг на друга, что вы уже забыли, как люди могут держаться вместе!..
Это доконало толпу; люди стали отвечать, не словами, а гортанными криками выражая свое возмущение, и Гиллон смекнул, что именно этого Селкёрк и добивался: он хотел, чтобы они связали себя круговой порукой. Он изо всей силы ударил палкой по столу. И как бы поставил этим точку.
– 'Говорю я так потому, что, когда придет вызов, когда бумагу с вызовом вручат лично лорду Файфу – лично! – это должно явиться для него полной неожиданностью.
Подумать только: такой безобидный незначительный факт – бумага перейдет из одних рук в другие, – и произойдет важнейшее событие в истории Питманго с тех пор, как было уничтожено крепостное право.
– В жизни не поверю, чтобы простой рабочий мог вытащить графа в уголовный суд. – Это был Эндрью, здравомыслящий Эндрью, человечек осторожный и сейчас, к стыду своему, даже покрасневший от смущения. – А если и вытащит, то все равно не выиграет.
Гиллон не мог не восхититься упорством сына. Сомнение его было вполне законно, но люди возмутились. Он охлаждал их бунтарский дух.
– Если же у него и хватит смелости подать в суд, то пэра должны судить присяжные из пэров, а они ни за что не выступят в защиту простого человека.
Все восприняли его слова, как вероломство, но Гиллон понял это иначе: отказываясь шагать в ногу, Эндрью лишь защищал интересы семьи. Просто удивительно, насколько человек все лучше видит, когда полежит в постели.
