Вода приятно холодила, освежала, смывая усталость и дурное настроение. Над головой в подзамутненном сумерками небе проклюнулись редкие блеклые звезды, проступило белое полукружье луны. Один взмах руки, и его опять развернуло против течения. Широко и резко загребая, он снова попытался плыть назад, но скоро задохнулся, отдался реке — и та опять несла вниз. Передохнув, еще раз кинулся навстречу течению, и снова все повторилось. Так и бодался с рекой, пока вконец не вымотался. Вылез метрах в полутораста от машины, припустил рысью по берегу, обеими руками отмахиваясь от комарья.
— Живы?!
— Диспетчер звонил, Гурий Константинович, — сказал шофер. — Ночью канадцы прилетают. Румарчук вас ищет.
— Ну, если господа канадцы зашевелились, — значит, стал наш Турмаган с той стороны планеты виден… Я-то думал отоспаться сегодня. Давай в контору…
2
Турмаган был еще малышом, едва вставшим на ноги, но в его поступи и стати уже угадывалась богатырская могутность. Теперь уже никто не сомневался в силе младенца, никто не метал ему под ноги «а вдруг?», «а если?», «а ну как…», напротив, всякий причастный к нефтяному делу стремился хоть словом приободрить, обласкать, поддержать растущего богатыря. Тысячеустая пресса склоняла Турмаган по всем падежам, да все в превосходной степени.
Первыми в Турмагане побывали японцы, высмотрели, выспросили все возможное и отбыли. Теперь Турмаган принимал предпринимателей нефтяной Канады…
Их было трое. Мистер Старк — дородный, высокий, белоголовый, с негасимой трубкой во рту. Его помощник, или секретарь, мистер Стивенсон — большеглазый молчун и неусыпный наблюдатель. И переводчица — пышнотелая, пышноволосая женщина неопределенного возраста, разбитная и говорливая не в меру.
Мистер Старк сразу заговорил по-русски. Бакутин ответил ему на английском. Оба не блистали знанием чужого языка и в целях лучшего взаимопонимания создали свой язык — смесь русского с английским.
Мистер Старк был деловым человеком, временем дорожил, и, несмотря на долгий, утомительный перелет и поздний час, он не только не отказался от ужина, но и воспользовался им, чтобы прицельно обстрелять Бакутина вопросами, которые сразу же выдавали в нем прекрасного знатока нефтяного дела.
Только на рассвете отцепился наконец Бакутин от прилипчивого канадского дельца.
— Завтра договорим. Отдыхайте. В десять утра заеду за вами и на промысел.
— О’кэй! — с готовностью живо откликнулся мистер Старк, провожая Бакутина до двери.
За те несколько часов, пока они беседовали за столом, погода резко переменилась к худшему.
Дохнул холодом Ледовитый, вымел парную духоту с Турмаганских болот, занавесил небо над ними грязной холстиной серых облаков, и те, сгустясь, пролились на землю холодным крупным дождем. И хотя к десяти утра дождь стих и ветер поубавил силу, однако небо осталось угрюмым, в воздухе — сырая осенняя пронзительность, и там, где еще вчера можно было проехать на «газике», теперь и на тягаче не пробиться.
— Север, — сказал понимающе мистер Старк за утренним кофе. — Нам не привыкать к его выходкам. В Канаде очень похоже. Как это говорят в России, мы не из сахара…
— Не размокнем, — подхватил Бакутин, — но на буровую в автомобиле рискованно. Долго и мало приятого…
— Стало быть? — нахмурился мистер Старк.
— Полетим на вертолете, если такой вид транспорта…
— О’кэй! — обрадованно хлопнул в ладоши мистер Старк.
Тут пожаловал Гизятуллов. В черной новенькой паре, в белейшей сорочке с ярким галстуком. Причесанный, приглаженный, сверкающий очками, улыбкой и будто намасленными круглыми щеками.
— О! — изумился мистер Старк. — Вы как на праздник.
— Работа — самый дорогой праздник, — откликнулся с готовностью Гизятуллов, комкая в руках носовой платок.
Бакутин силился вспомнить — видел ли когда-нибудь начальника УБР в рабочей одежде, в сапогах и в брезентовке, и не припомнил подобного. Всегда в костюме, в свежей сорочке и при галстуке, с непременной улыбкой на полных, красных губах.
Сперва они полетели на буровую Фомина. Едва вертолет оторвался от земли и полого взмыл, иностранцы прилипли носами к оконцам и до конца пути не отрывали глаз от волнующей и тревожащей картины.
Безлесая, прыщеватая, гнилая и гиблая скорлупа болот была испещрена вмятинами озер, трещинами речушек и проток, исполосована змеевидными лентами дорог. Вода в озерах и речках не голубела, а казалась свинцово-серой или коричневой. Лишь кое-где, разворотив бурую корочку болота, вспучивались редкие, тонкоствольные и хилые сосняки да бледно-зеленые чахлые колки из корявых, гнутых осин и тонкоствольных худосочных берез. Кедровые гривы жались к Оби, обтекали гигантскую болотину с боков, но ступить на нее — не решались. И только дороги — бетонки, лежневки, ледовые и даже грунтовые — осмеливались вползать на гиблые, коварные болота и то разбегались круто в стороны, то, вплотную сойдясь, скрещивались, свивались в кольца, выгибались гигантскими дугами. Дороги как бы перепоясывали хлипкую болотину, не давая ей расползтись, развалиться на куски.
Здесь Бакутин знал каждую дорогу — большую и малую, знал, где можно зимой спрямить крюк и проскочить по целику, а где и на шаг нельзя отрываться от спасительной лежневки, и все равно с необъяснимым волнением вглядывался в замысловатое переплетение полос, по которым медленно, но неодолимо ползли машины. Особенно тяжело приходилось им на ледовых дорогах.
Ледовые дороги придумали совсем недавно. Это были детища нужды. На бетонки и лежневки не хватало ни средств, ни сил, ни материалу, ни времени. Тогда и ухватились за придуманные бог весть кем «ледянки», которые не требовали ни лесу, ни бетона, ни дополнительных ассигнований. Их строили зимой. Сперва бульдозером счищали снег с трассы будущей дороги, потом сдирали мох и промораживали таким образом болото под дорогой на полтора-два метра. Ближе к весне промороженную ленту укрывали мхом, насыпали поверх песку — и дорога готова. Если лето выдавалось не шибко жарким, по ней ездили до конца июля.
Сейчас «ледянки» раскисли, стали фактически непроходимыми, но нужда гнала по ним машины. Могучие пятисот- и восьмисотсильные тягачи самых разных марок, болотоходы и «Ураганы», надрываясь, ползли по раскисшим ледовым дорогам, спеша к далеким буровым с трубами, продуктами, горючим. Иные, что-то сломав, покалечив или увязнув намертво, застывали неподвижно, будто мертвые насекомые в клейкой кашице мухомора. Но «живые» обходили «мертвых» и шли дальше, к искусственным островам с гордо вздыбленными стальными пирамидами вышек. Над вышками кружили вертолеты, к ним ползли тягачи, вокруг сновали крохотные фигурки людей.
— Колоссально! — пробормотал по-английски потрясенный мистер Старк. — Настоящий бой.
— У русских все с бою, — поддержал шефа мистер Стивенсон.
3
У Фомина опять подпрыгнуло давление. Мастер, не измеряя, чуял это по свинцовой боли в затылке, по коротким болевым прострелам в сердце, по глухому гуду в ушах и осевшему голосу. Вчера хотел улететь домой, заглянуть в больницу и хоть денек полежать, да позвонил Гизятуллов, сообщил о канадцах, и Фомин остался на буровой. Всю ночь метался в душном вагончике, глотал синенькие таблетки, мостил под затылок горячую грелку, проваливался в чугунную черноту сна и тут же просыпался, но не совсем, спал и не спал вроде, слыша какие-то странные голоса и шум, но чьи это были голоса? — не мог разгадать. Дряблые, снулые мысли почти не повиновались, ворочались медленно, трудно. Гнетущим, тягостным было это состояние полусна, полубреда. Он ясно слышал гул буровой, перекличку рабочих и тут же видел огромные куски парного красного мяса, кромсал его сочными тяжелыми ломтями, чувствуя запах, свежатины, от которого начинало вдруг мутить. Фомин раскрывал глаза, шарил ими в темноте, слышал, как поскрипывает растворенная створка оконца, и вдруг этот скрип оборачивался жестким, но внятным и живым голосом, который монотонно выговаривал одно слово: «жуть», «жуть», «жуть»… Потом из темноты донесся тихий, до дрожи волнующий голос: «Какая жуть? Терпи». И тут же ветер тронул заусеницу на жестяном боку балка, и та недовольно скрежетнула: «Терпи-терпи». И снова наплыл сон, приглушил живые голоса мертвых предметов, а перед глазами тут же возникли какие-то насекомые, не то муравьи исполинские, не то жуки неведомые. Они перебирали лапками, похрустывая, пощелкивая, позвякивая суставами, и вдруг ринулись наутек, и чем дальше убегали, тем почему-то все слышней, все оглушительней становился дробный перестук их лапок. От этого шума и проснулся Фомин на рассвете и, еще не открыв глаз, понял, что по стенам и крыше балка яростно колотит дождь. Ветер швырял брызги в окно, выметая духоту из темной железной скорлупки балка, напустил прохлады, и та чуть-чуть поослабила головную боль. Глубоко вздохнув, мастер наконец-то по-настоящему заснул и проснулся хоть не совсем здоровым, но куда веселей и бодрей вчерашнего. Глянув на хмурое низкое небо, обрадованно подумал, что заморских гостей бог, как видно, пронес, но тут запищала рация и диспетчер браво доложил: «Вылетели. Встречай».
