Грохоча моторами, скрежеща гусеницами, шурша шинами, мчалась мимо жизнь сегодняшняя — пропахшая бензином и гарью. Стремительная, неумолимая. Слепила, глушила, хлестала по чувствам и нервам. А Шорин, блаженно щурясь, был там, в иной, давно прожитой, но не забытой жизни. Было ли на самом деле когда-нибудь такое? А может, это всего-навсего игра воображения счастливого человека? Сладостная, самозабвенная, милая уму и сердцу игра…
«Было, было, было», — отстукивали литые подкованные каблуки Шорина. «Было, было», — пропыхтел встречный трубовоз, метнув в Шорина из-под колеса осколок кирпича. «Что было, то было, быльем поросло», — пропел вдруг рвущий душу низкий, грудной голос Анфисы.
— Было. И есть. И будет, алеха-бляха! — натужно выговорил Шорин. — Будет. Теперь-то уже наверняка!..
Давно жизненные тропки Гизятуллова и Шорина спешили друг другу навстречу. Очень давно. И вот сегодня наконец они сомкнулись в неприметной, невидимой стороннему глазу точке, и сомкнулись, как почуял Шорин, — намертво, навсегда. Отныне они пойдут вместе, рядом, хотя и каждый к своей высоте. Оттого и возликовал Шорин, спустил с привязи чувства, вознесся бог весть в какую фантастическую высь, залетел в ту запретную, позабытую, вычеркнутую из памяти даль и, околдованный, опьяненный ею, надолго утратил связь с действительностью.
Для человека стороннего, непосвященного так взволновавший Шорина разговор с Гизятулловым показался бы обыкновенным, дежурным разговором умного начальника с уважаемым и значимым подчиненным. Встретил Гизятуллов мастера как всегда, с чуть приметной хитринкой в черных глазах, с легкой лукавой улыбочкой на полных красных губах. Потискал в потной мясистой ладони длиннопалую сухую руку Шорина, усадил его подле маленького столика, уселся напротив, подвинул пепельницу:
— Кури, Зот Кириллыч.
Сам Гизятуллов не курил, табачного духу не терпел и пепельницу держал в кабинете лишь на такой вот случай. Только самым избранным, почитаемым разрешал Рафкат Шакирьянович отравлять табачным дымом окружающую атмосферу. Шорин знал это, оттого самодовольно ухмыльнулся, но не закурил, хотя и очень хотелось, сказав негромко, с мужиковатой нарочитой прямотой:
— Не любишь ведь табак-то, Рафкат Шакирьянович. По нужде приглашаешь. А и мне полезно чистым воздухом подышать.
Одобрительно фукнул Гизятуллов широким носом, сощурился так, что за толстыми круглыми стеклами очков вместо глаз остались сверкающие щелки, похлопал пухлой ладонью по своему колену.
— Чего давно не заходишь? Ждешь приглашения?
— Мало радости глаза мозолить, под ногами путаться! И так у тебя, поди, от просителей-посетителей башка кругом. Чего-чего, просить научились. Нет ба, алеха-бляха, своей мозгой шевельнуть, руками поворочать, похлопотать, повертеться… Нет! Ловчей и проще поканючить. Начальство думай. Начальство обеспечивай. Наше дело крути-верти. Кто — быкам хвосты, кто — лебедку иль баранку. Вот те и рабочий класс, алеха-бляха!..
От предчувствия чего-то важного и приятного, как от близкого праздника, разом зажегся Шорин, плечи развернул, голову гордо вскинул, на впалых щеках проступили красные круговинки, жидкий, чуть сипловатый голос очистился от хрипотцы, налился звонкостью, длинные тонкие пальцы рук слиплись в свинчатые кулаки… Царапни его сейчас Гизятуллов, тронь против шерстки, и Шорин наверняка взорвался бы, измолотил в труху виноватых и правых. Но Гизятуллов лишь погладил, улестил:
— Верно говоришь, Зот Кириллыч. Очень верно. Все у нас есть. И техника, и специалисты, и средства. А хромаем. То на левую, то на правую. Почему хромаем? Инициативы мало, самостоятельности мало. Все под команду привыкли. Дернули за ниточку — шагнул, дернули за другую — остановился…
— Я из мужиков произрос. Не забыл еще, как отцы и деды землю гоили. Все на ей от пахаря. От рук его. От поту. От бессонницы. И урожай, и прибыток, и прорехи — алеха-бляха!..
— Любишь ты, Зот Кириллыч, загадки загадывать…
— Какие загадки, алеха-бляха! Все поверху. Воробей расклюет. Сам ведь и взрастил таких подергунчиков. — Шорин выделил голосом последнее слово. — Так и приучил хозяевать, что только с чужого голосу, только жеваное…
— Зато глотается легче, переваривается быстрей, а стало быть, КПД больше, — вроде бы возразил, а на деле лишь подхлестнул собеседника Гизятуллов.
— Ну, коли быстрей да больше — не сворачивай дрожки с этой дорожки. Жми до конца, алеха-бляха! Смотри только, чтоб на ухабах не растрясло.
— Без встряски — ни слез, ни пляски… — Гизятуллов хохотнул приглушенно и коротко, будто душа в себе смех. Неспешно снял очки, протер носовым платком, водрузил на место. — Есть дело к тебе, Зот Кириллыч…
«Знамо, не лясы точить позвал», — подумал Шорин.
— Ты старый буровик, знаешь, наше дело — горячее, без огонька… — причмокнув, покачал головой. — Его-то нам и не хватает. Чтоб светил, манил, вел…
— Свет темноте нужон, а поводырь — слепому, — не стерпел, вклинился Шорин, чтоб подзадорить.
Но Гизятуллов, никак не отреагировав на это замечание, заговорил вдруг о роли буровиков в судьбе нефтяного Турмагана. Все это Шорин сто раз слышал и читал и теперь не мог понять, ради чего старается начальник УБР, куда целит хитрый башкирин? Тот, как видно, не спешил, а может, и вовсе не собирался выставлять цель напоказ и все кружил вокруг да около. Припомнил, как начинали здесь, как тащили по болоту первый станок, бурили первую промысловую скважину.
— А кто знает об этом? Ты да я, да мы с тобой?
«Никак, по славе заскучал», — подумал Шорин, и, будто прочитав его мысль, Гизятуллов сказал:
— Не за славой мы сюда. Не за наградами и почестями. Но буровики должны знать, что их труд…
Теперь Шорин начал понимать, к какому берегу гребет начальник УБР, не знал только, в каком месте тот причалит и как на берег выберется.
— Вы здорово работаете. Картинка! Красиво, ловко, результативно. Но… тихо. Понимаешь? Тихо едешь — дальше не будешь. Тихо скажешь — кто услышит?
— Сам себя не похвалишь, как оплеванный сидишь, — высказался Шорин специально для того, чтоб утвердиться в догадке и облегчить начальнику выход к цели.
— Вот именно! — обрадованно подхватил Гизятуллов, благодарно глянув на собеседника. — Умеешь красиво работать, умей и товар лицом. Понимаешь?
Шорин согласно кивнул. Он и в самом деле понимал, куда нацелился Гизятуллов, но как выйти на эту цель? — не догадывался. А Гизятуллов умолк, решив, как видно, что сказанного достаточно и пора услышать мнение собеседника. Наступила неожиданная тягостная пауза. Заминая ее, Шорин добыл сигареты, закурил, громко затянулся и выдохнул густую струю дыма. Понимающе ухмыльнувшись, Гизятуллов отвел взгляд и деловитой скороговоркой:
— Через неделю областная партконференция. Большое событие. Веха. Нельзя не отметить. А как?
Шорин вздыбил правое плечо, ткнул окурок в пепельницу и только крякнул.
— Чтоб красиво и громко. Все видели. Все слышали. Все знали. Понимаешь?
«Чего резину тянет? — сердито подумал Шорин. — Нет бы напрямки. По-русски. Хочет по мокрому пройти и не наследить. Хитрован!..»
Понял Гизятуллов — собеседник и соломинки не протянет, и, осердясь, пошел в открытую:
— Хорошо работаем. На все сто. И бурим, и осваиваем. А приросту… Ха-ха! На год вперед. А я не доволен. Почему? Чего не хватает? — Выдержал для значимости паузу и будто наотмашь ударил: — Рекорда! Чтоб и конференции отрапортовать, и на страну шумнуть…
«Ну-ну, договаривай», — мысленно подтолкнул начальника Шорин, прикипая взглядом к сузившимся холодным и острым черным глазам, прячущимся за толстыми круглыми стеклами. Гизятуллов разлепил с причмоком полные красные губы, покривил их в улыбке и, чуть понизив голос, с раздумчивостью сказал:
— Рекорд не гриб, сам не вырастет… — И умолк.
Понял Шорин — не хочет начальник до конца договаривать, и решил его к тому не приневоливать, не сердить, да и самое время было сообразительность свою показать. Спрятав в карман сигареты, Шорин успокаивающе прихлопнул ладонью по столу, сказал негромко, но неколебимо:
— Не тревожься зазря, Рафкат Шакирьянович. Спекем пирог к сроку и по вкусу. Завтра начнем двести четырнадцатую скважину на четвертом кусту. Ее и повенчаем в рекордсменки, алеха-бляха!
— Крути! — благословил и поощрил Гизятуллов, облегченно вздохнул и протянул руку…
На том и закончился этот разговор. Посторонний, несведущий человек вряд ли поймет, с чего же так возликовал мастер Шорин. А с того, что проходку двести четырнадцатой скважины на четвертом кусте бригада Шорина начала еще неделю назад и пробурила уже 1360 метров. Гизятуллов об этом знал, но прикинулся несведущим — сделал вид, что поверил, будто только завтра начнет Шорин разбуривать двести четырнадцатую, тем самым благословил мастера на приписку.
