Ни подчисток, ни помарок в вахтовом журнале Шорин делать не стал, просто записал вторично о начале бурения двести четырнадцатой — и все. Спрятать наполовину разбуренную скважину все равно нельзя, да и пачкаться не хотелось: чем откровенней и нахальней, тем верней. Ищут и ловят, кто прячется. А он не будет прятаться. «Вот вам!» — пробормотал он сквозь зубы излюбленную приговорку, делая фальшивую запись в журнале. На недоуменный взгляд помощника насмешливо и зло сказал:
— Скважина не нож, за голенище не сунешь.
Больше об этом оба не сказали ни слова. Время, когда на самом деле начали разбуривать двести четырнадцатую скважину, отмечено не только в вахтовом журнале, но и в актах-нарядах по замеру кривизны, в различных проводках, рапортичках, докладных. Из тех бумаг этот факт даже топором не вырубить. Потому и не стал Шорин таить и прятать, решив на чужой роток накинуть надежный платок — премию…
В день открытия конференции центральные и областные газеты сообщили о рекорде буровой бригады Шорина. «Есть всесоюзный рекорд!» — возвестила на первой полосе «Туровская правда». Областное радио передало концерт по коллективной заявке шоринцев, а по телевидению показали пятиминутный фильм из жизни буровиков-рекордсменов. Узнав о рекорде из последних известий всесоюзного радио, Ивась накоротке побеседовал с Шориным и в один присест настрочил очерк на целую полосу «Турмаганского рабочего».
Рекордные показатели проходки шоринской бригады специалисты разложили на рабочее время, и получилась доселе невиданная скорость бурения.
Старые буровые мастера засомневались в подлинности показателей, по Турмагану пополз слушок о приписке, но его заглушили могучие медные трубы, величавшие и славящие бурового аса, рекордсмена страны — Зота Кирилловича Шорина. Он получил поздравительные телеграммы не только от Бокова и Румарчука, но и от министра нефтяной промышленности Союза и от ЦК профсоюза нефтяников. Бригаде присвоили звание ударной, буровикам вручили Почетные грамоты и, конечно же, премии. Ретивые журналисты сунулись было к Гизятуллову с просьбой показать им первичные документы рекорда, но их уже отправили не то в главк, не то в министерство. Постепенно поутихли голоса сомневающихся. В бумажном потоке один за другим стали вдруг теряться подлинные документы, в которых красовалась цифра 1360 метров: стоило вычесть это число из цифры рекорда, и тот взлетел бы на воздух, и грохот от этого лопнувшего рекорда наверняка докатился бы до самой Москвы и многих многому научил. Но… логике вопреки… имеющие уши — не слышали, имеющие глаза — не видели…
«Прежде города брала храбрость, теперь — наглость!» — громко сказал Данила Жох, разглядывая первую полосу «Туровской правды», с которой Зот Шорин хитровато глядел на мир и победно улыбался: «Вот вам!»
На митинге рабочих УБР, где чествовали рекордсменов, Данила Жох едва не сорвался и не испортил праздник. Митинг был недолгим, но очень громким. Сперва, победно посверкивая толстыми стеклами очков, красный и потный Гизятуллов зачитал поздравительные телеграммы. Потом Черкасов увенчал триумфатора венком из красивых, звонких фраз. Затем Бакутин обнимал и целовал Зота Шорина и вручил тому какой-то памятный сувенир в целлофановой упаковке. Потом поднялся на трибуну сам Шорин — ликующий, победивший — и пошел громогласить о рабочей сознательности и доблести, не забывая при этом обласкать и возвеличить Гизятуллова. И все это «от имени рабочих», «по поручению рабочих». Именно это и взбесило Данилу Жоха: «Сейчас я им всю обедню испорчу». Но Фомин успел схватить Данилу за руку, притянул к себе, водворил на место. «Очумел? Зачем людям-то праздник поганить? И меня, и себя в завистники впишешь…» Данила хоть и сел и не порывался больше к трибуне, но все-таки выговорил мастеру: «Не видите разве — голимая липа!..» Еще крепче стиснул Фомин руку будущего зятя: «Молчи, Данила. Молчи. Оттого я и выступать отказался сегодня. Но разоблачать, развенчивать, копаться в бумагах, вести следствие… не наше дело. Пусть партконтроль. Горком. Газета… Кто угодно. Только не мы. И правду докажешь, а в завистниках останешься…» — «Значит, пусть проходимцы и очковтиратели горят маяками. Мы — вкалывать, они — пенки снимать?!» Нахмурился мастер. «Помолчи, торопыга. Делом надо бить Шорина. Выдать бы такую проходку без мухлевки, а? Это кувырок…» Данила и сам понимал, что выскакивать сейчас и вопить о подделке — глупо. Поди докажи, что не из зависти. Прав Фомин. Да и сковырни, оконфузь сейчас Шорина, засомневаются и в прошлых, и в будущих рекордах. «Надо так наказать эту паршивую овцу, чтоб рабочих не запачкать». А как это сделать? — вот над чем задумался Данила.
2
Беспокойным и раздражительным стал Фомин. Чуть зацепи — сорвется, понесет, таких дров наломает — самого себя потом стыдно. Не приметил мастер, когда зародилось в нем это тягостное, неодолимое, взрывоопасное чувство — смесь зависти, недоверия и обиды, — но с каждым днем все отчетливей ощущал в себе эту мину и она все сильней угнетала и раздражала. Гремучая, злая обида — вот что составляло основу начинки этой мины, и стоило ей взорваться… весь мир наизнанку, белое — черным, черное — белым, зло обернется ягненком, добро оскалит волчьи клыки. Всеми силами души Фомин сдерживал окаянную мину, не давая ей сдвинуться, всплыть, ахнуть. Постоянное нервное перенапряжение истощало и без того подорванный болезнью организм.
— Сдал ты, папа, — сказала ему как-то Наташа, ласково касаясь щеки. — Поседел совсем. Осунулся. Бери-ка отпуск, отдохни.
— Отгуляю на твоей свадьбе и на курорт, — как можно веселей ответил Фомин, заставляя себя улыбаться, а сам подумал: «От себя не отдохнешь».
Шумиху, поднятую вокруг шоринского рекорда, Фомин воспринял как личное оскорбление. Ему ли не знать здешние грунты, технические возможности буровых станков, пределы человеческих перегрузок? Не раз по секундам расписал и прохронометрировал каждую операцию, выкраивая лишнюю секунду рабочего времени. И если возможности человека Фомин считал безграничными, неведомыми и самому человеку, то машина сверх заложенной в нее мощности не потянет. Чтобы выдать такую рекордную скорость проходки, надо иметь либо неведомые еще сверхпрочные и сверхскоростные долота, либо совсем иные, более мягкие грунты, либо новые, еще не изобретенные сверхмощные буровые установки. У Шорина ни того, ни другого, ни третьего не было… Однако когда с первой вестью о рекорде буровики, окружив Фомина, стали сомневаться, злословить, мастер сразу и резко оборвал:
— Не ерундите! Столько глаз вокруг, кто-нибудь да подметил бы подделку.
— Ха! — не уступил Данила. — Много глаз, да закрылись враз. Рекордик-то всем на мельницу. И Гизятуллову, и Румарчуку, да и Черкасову. Один знал — смолчал. Другой догадался — отвернулся.
— Давайте по местам, — скомандовал Фомин. — Нам и своих забот за глаза, — и полез по трапу на рабочую площадку буровой.
— Зачем не видишь, Шорин Героя схватит! — ударил в спину высокий гневный голос помбура Егора Бабикова.
И зацепили эти слова Фомина за самое больное. Подумал горько: «Рванет еще пару таких рекордов и в самом деле…»
Будто длинной стальной спицей прошила эта мысль больное сердце. Черная пелена зашторила глаза. Прогнулись, поползли из-под ног ребристые доски трапа, и не ухватись мастер за тонкие железные перильца…
Двадцать лет Фомин месит Приобские болота. Если все здесь им пробуренные скважины соединить, можно насквозь проткнуть земной шар. Первый нефтяной фонтан Сибири — его! Первая промысловая скважина Турмагана — его! А ни почестей, ни наград, ни званий. Не ради них, конечно, таскался он по урманам и гиблым топям, промерзал и промокал до костей, и все же…
С той минуты и почуял мастер в себе роковую мину, и все чаще стали навещать его горькие, въедливые мысли о неудавшейся своей судьбе. Презирал себя за эти думки, отгонял их нещадно, не подпускал, но стоило чуть тронуть за больное, зацепить ненароком, невзначай, и проклятая мина шевелилась, сдвигалась с места, и не было отбою от гнусных мыслишек: глодали, кусали, бесили, и невероятных усилий стоило Фомину очиститься хоть на время от них, осадить, водворить на место треклятую мину. Такое единоборство стоило огромного перенапряжения физических и нравственных сил, которое немедленно сказывалось на больных сосудах, и сразу свинцовела, гудела, кружилась голова, начинало покалывать, пощипывать сердце, и меркло все вокруг и внутри, и чтобы не сорваться, не выместить на безвинном раздражение и злобу, Фомин сторонился людей, подолгу одиноко сидел в своем балке или, надумав заделье, уезжал в Турмаган, оставив бригаду на попечение Данилы Жоха.
Не успел затихнуть триумфальный гул, поднятый шоринским рекордом, как Зот Кириллович опять подтер нос сотоварищам: по итогам полугодия его бригада вышла на первое место в стране по всем показателям: метраж, скорость и себестоимость проходки. Опять рявкнули медные трубы, славя победителя.
