Понятно, что для такого первобытного опробования собственных сил, для становления, нужен дружок, не просто соучастник, но другой я.
Со Светкой мы во многом совпадали, и все же притяжение крылось в различии. Мы явились друг для друга как бы внешней средой.
Про наш дом она рассказывала своей маме: комнаты огромные, коридорище, ковров нет, лампочки висят голые и на дверях никаких штор, письменные столы, полки с книгами.
- Они что, в учреждении живут? - изумилась мама.
А у Светки, в их жилой комнате, правда, со шторками и абажуром, с круглым столом посередине, - четыре кровати, застеленные серыми одеялками, приятно-мохнаты-ми, но такими, что сердце щемит. И нет чего-то, что воспринималось бы родным и похожим, как в квартирах моих детских подружек. У Светки два старших брата, мама маленькая с горько-ироническим подвижным лицом. За ними стоит легенда, как они жили раньше в "генеральском доме". У них была даже домработница, что воспринимается избыточно, словно "мениск" над полной чашей, да чего там, сами стены были устоем благополучия. В начале войны отец-генерал "пропал без вести", жуткие слухи перетряхнули сибирский тыл, генеральские семьи повыкинули на улицу. Маленькая отчаянная Елизавета Григорьевна подняла отчаявшихся жен на бунт, они взяли и заселились самовольно в новый офицерский дом, чином пониже, но выгнать их почему-то больше не решились.
Это у них впервые услышала я выражение, дескать, "жен-щина бьется, бьется"...
История Светкиной семьи отсоединилась во мне от книжных приключений, в которых герои с легкостью теряли все и возрождались из пепла, - здесь были реальные переживания, и Светкина мать билась, билась.
Постепенно и другие многие легенды перешли в ранг социалистического реализма, мы ведь в закоулицахвстречали разнообразных людей. Дворники иногда нас гоняли, но чаще давали почистить тротуар, подолбить ломом, никто, конечно, не завязывал лом узлом, однако потенция силы таилась в самом слове. С электриками мы обходили подъезды, собирали перегоревшие лампочки, -это ж в каждой - взрыв!, если ее ударить об стенку. Мы пристраивали в кочегарки подобранных кошек и собак, потом навещали их с гостинцами, а одну овчарку подарили в детдом. Наши собеседники - старики на лавочках, шофера, извозчики еще тогда были, попутчики в электричке, а на вокзале!.., если потолкаться... Люди охотно рассказывали о себе, и мы охотно сопровождали их по извивам жизненного пути. Судьбы почти сплошь горькие, утраты, потери, мало кто возрождался заново, только тягостное преодоление невзгоды. И все же приключенческие атрибуты присутствовали: шрамы, наколки, гимнастерки, жаргонные словечки, фуражка с крабом, ложка в сапоге, финка, да мало ли? Маска, к примеру.
Мы крутимся возле шапито. "Цирк приехал! Цирк приехал!" - ежелетний провинциальный праздник. Нам не удается проникнуть без билетов. Ходим кругами, - что бы такое придумать?.. Около служебного выхода курит клоун. Вмиг соображаем букетик с газона:
- Здравствуйте, уважаемый Клоун, нам бы очень хотелось подарить Вам цветы от уважаемой публики прямо на арене, а нас вот не пускают... ?...
Сквозь нарисованную улыбку на нас глядит измученный постный человек, вяло забирает пучок, медлит, мнется, вдруг достает трешку из манжета:
- Быстро за портвейном, через пятнадцать минут выйду.
Он судорожно потом, крючковато схватил бутылку и выглохтал половину:
- Спрячьте пока.
- А как же мы?
- Ждите здесь.
Вновь появился перед самым концом спектакля. Пустую бутылку в потеках грима сунул нам в руки:
- Завтра придете?.., - с надеждой.
Эта авантюра получила название "Как мы дружили с клоуном", ведь приключению необходимо название.
Еще такое - "Иностранец на заборе".
Мы со Светой провожаемся. Ну, известно: сначала она меня, теперь давай я тебя, и так далее. Уже поздно. На безлюдном Красном проспекте очень заметно один дядька пытается перелезть через загородку на аллее.
- Вам помочь?..
- О, пожалуйста, где зди-есь отель "Сибирь"?
- Давайте, мы Вас проводим.
Дядька большой, борода веером, говорит с сильным акцентом.
- Вы иностранец? Speak English?
- О, да, и-ес, Норвегия, или, мать ее, Дания, где-то так, симпозиум, наука, карашо, дева-шки, оча-аровати-елна-и ...
В щечку мы все же позволяем поцеловать, - неловко уклоняться, у них, поди, так принято. Дядька явственно утрачивает русскую речь.
Около гостиницы к нему кидается вдруг какой-то юркий, пьяненький, тычет в живот:
- Ты куда подевался? Мы с ног сбились, а он тут с девками хороводится!
Мы страшно возмущены:
- Вот Россия! Даже с иностранцами не могут без фамильярности.
- Да какой он иностранец!.. Постой-постой, это ж дочка Янушевича! Я к вам заходил перед совещанием, не узнала? А это Банников! О-ха-ха! Иностранец выискался! Охмурил девчонок. Мы только что с твоим батькой выпивали у Юрлова!
- Янушевича? Дочка? Оча-аровати-ельно! - русским заплетающимся языком радуется Банников, - Вот так встреча! Александр Иванович мой старинный друг. До-обрый друже. Как соберемся все старики на банкете, то есть, на симпозиуме, на нас с ним ставки делают, кто кого переврет. Ма-астер! Снимаю шляпу...
Или такое - "Слепой музыкант"...
Нам нравится вслушиваться в чужие истории, кому-то удается помочь, чаще посочувствовать. Мы не вмешиваемся в жизнь людей, только смутно ощущаем, как их прошлое вкрадывается в наше будущее, едва уловимо меняя нас. Может быть, это всего лишь пластичность неустойчивой души или смена клеток в предопределенном росте, но отроческий максимализм наш отзывается на каждую встречу, как на откровение, и откровение это не только в том, что открывается внутреннему взору, оно требует действия, а действие рождает перемены.
Слепой баянист давно завладел нашим интересом. Он играл в клубах, на танцплощадках, и самое доступное, - его приглашали на многочисленные концерты в день выборов. Поистине, этот день выливался в бесплатный праздник для старух и детей. На каждом агитпункте с раннего утра до позднего вечера одни артисты сменяли других, а на скудные рублики в буфете можно было купить мандарины. Мы выжидали нашего баяниста и следовали потом за ним неотступно. Он играл "Амурские волны", "Утомленное солнце" и много чего, редко в каком-нибудь небойком месте - "На сопках Маньчжурии". Мы со Светкой выставляли друг другу локоть - наш жест высшего восхищения.
Однажды мы подкараулили возможность перевести любимого слепого через улицу, и он "попался на удочку".
Его история: до войны учился в ленинградской консерватории, пошел на фронт не просто добровольцем, но горделиво воображал себя Римским-Корсаковым, был ранен, то есть нашпигован осколками и еще потерял глаза, долго валялся по госпиталям, пытался покончить с собой, но каждому хоть раз да попадется на пути человек, встреча с которым обернется вторым рождением, тот был военным врачом, сам не выжил...
- Когда я совсем задурил, он рассказал под большим секретом, что есть на Валааме лечебница, где лежат инвалиды без рук - без ног, "для прогулки" их подвешивают в таких особых конвертах. Среди них есть оперный певец, и он поет... Висит на стенке и поет своим слушателям... Я завел себе баян, потому что долго еще вставать не мог. Главное было победить не столько немощность, сколько гордыню, смириться с тем, что композитора из меня не вышло.
Недавно я снова встретила нашего "Слепого музыканта". Он играл в переходе метро, прохожие скупо бросали ему дешевые сотенные бумажки в раскрытый футляр. Ничего жалкого не было в его фигуре на раскладном стульчике, так же несколько кичливо откинута голова, и приплюснутые к переносице пустые глазницы обращены в какую-то даль:
"Пла-чет, пла-чет мать-стару-шка,
пла-чет мо-лода-я же-на,
пла-чут все, как один че-ло-век..,"
подпевает он тенорком "На сопках Маньчжурии".
Я стою и слушаю. Как бы показываю Светке выставленный локоть в давнем нашем отрочестве. Боже правый, сколько десятилетий минуло.
В нечетких возрастных берегах, кажется порой, жизнь течет будто слитное движение, смена состояний, некое единство познавательных энергий, изменчивое, непостоянное, переливчатое в своих противоречиях единство, что и стало твоей судьбой, словно какое-нибудь музыкальное произведение, например, этот вальс, или еще "Амурские волны" в его репертуаре.
Но один за другим вспыхивают непроизвольно эпизоды.., - вот мы ведем слепца через улицу, а ему вовсе не требуется помощь, - он все умеет сам, и чтобы мы его не жалели, он говорит, рассказывает.., впрочем, как знать?, может быть, просто у него возникла потребность высветить эпизод для себя... Повторное переживание удва-ивает прошедшее, в былом оно проскочило между прочим, теперь же раздвигает настоящий момент для новых размышлений. Ты окунулся в свое состояние, будто бы совпал с собой, но "не прежним вернулся на прежнее место", и в этой нетождественности именно сейчас, а не раньше, видно, сколь емко было мгновение, индивидуально, не похоже на все другие, само - полное через край противоречиями и возможностями.
