Повторяет же всякий человек по-своему. Вот почему у нас со Светкой не принято "садиться вспоминать" вместе. Пересказывать - пожалуйста, и как угодно, а ностальгия - жалобна и может все исказить. Наш "мальчишеский кодекс" по мере продвижения лет вбирал многие поправки, его параграфы получали заголовки общих приключений, одно оставалось незыблемым: никогда и ни за что нельзя жалеть себя. Мы и не жалуемся на свои беды, когда же нарушаем канон, теряем друг к другу интерес. Хотя это вовсе еще не конец в совместных постижениях.
А тогда, давно, после знакомства с "иностранцем", после их Орнитологической конференции, мы напросились к Бате в экспедицию. Операция, наскоро названная "Серебряный олень", сразу же не уместилась в свои кавычки, ведь за ней крылась теперь уже моя легенда. Она обещала продолжительность, превращалась в путешествие, может быть, выплескивалась за край отрочества, да и крышу нам предстояло покорять позначительней.
Вот только самое начало.
По горам Тянь-Шаня вышагивает высокий человек, Серебряный Олень, за ним из последних сил тащимся мы, одна несет общее наше ружье, другая патронташ.
- Ну-ка, пробегите по тем кустикам.
Конечно, зайца видит та, у которой патронташ:
- Стреляй, стреляй, а- а, раззява!
- Молодцы, девчонки, хорошо выгнали. Вот и мясо будет на обед. В другой раз кричите погромче.
А в другой раз пошли с ночевой, между прочим, искать снежного человека. Но об этом будет особо. Пока же весь день поднимаемся к ледникам.
- Нужно добыть чего-нибудь на ужин. Я затаюсь там наверху, гоните по ущелью. Поторапливайтесь, скоро стемнеет.
По всем правилам охоты прем через густой ельник, покрикиваем, поглядываем, "ведем наблюдения". Ага, вон дупло, слышно, как птенцы надрываются, мы уже выучены, - положено сначала "добыть" взрослую птицу, чтобы точно определить потомство: Бах! Готово!
Окрыленные лезем на ель, за молодыми, рука не проходит в дупло, ковыряем ножом, не получается, находчиво затаскиваем ружье наверх, - сам же говорил, что наблизком расстоянии дробь пробивает большую дырку, кидаем пальцы, кому нажимать на курок, вторая приставляет кончик ствола к цели: ба-бах! В пороховой гари летим с веток, а надо же снова лезть за результатом. Готово, птички увязаны в мешочек, чтобы не растерять ихних блох, этикетка: где, когда, кем, каков биотоп, ... Мы и не заметили, сколько времени проваландались.
- Батя! Мы, кажется, дятла добыли...
Он выдвинулся на нас из заката, высоченный, как черный утес, с дурацкими веточками на макушке, за-таивался, ждал... Вытянул посохом ту, что с ружьем, и другую - пониже патронташа.
Сидим, уже прощенные, у костра. Он отошел за водой к ручейку, шепчемся:
- Знаешь, сначала страшно было, а когда огрел палкой, чуть не засмеялась, совсем на мальчишку похож. Еще в индейцев играет. И в снежного человека верит.
- И я верю.
- Вообще-то, я тоже.
А на стоянках вечерами Батя рассказывал. Мы уж и сами читали кое-какие книжки Вальтера Скотта, Купера. Но он пересказывает так, будто это случаи из его романтического отрочества. Впрочем, рыцарство не стареет, и потом, важно, какова в тебе отвага на перемены после поступка.
Мы все просим, - еще, еще.
- Ну хорошо. Расскажу про своего учителя. Вот у девчонок завелся приятель - иностранец Банников...
- Ой, ну Батя, ну ладно...
- А на том совещании среди иностранцев был замечательный датчанин Иогансен Ганс Христианович, крупнейший орнитолог. Когда-то был профессором Томского университета. Несколько раз мы вместе путешествовали. Краем гражданская война зацепила его на Алтае. Вдруг какие-то бои рядом, захватили в плен партизаны, ну и он стал партизаном, - ружье при себе, кое-какие припасы остались. И вот не поладил он с главарем. То есть как он мог не поладить? Ужасно боялся этого головореза. Они оба влюбились в одну алтайку-красавицу. Ганс Христианович ухаживает, цветочки, то-се, а тот ярится. Объявил профессора буржуем и врагом революции, связал, на утро казнь назначил. "Только мы его обманули. Ночью она меня развязала, и мы убежали потихоньку", - рассказывал Иогансен. Вообще-то, он был из тех, кто подвержен приключениям, то есть сам их не искал, но попадал в разные ситуации. И любил повторять: "Никогда не нужно отчаиваться, что бы ни случилось, все это только - между прочим". А теперь спать, спать, завтра рано подниму. Продолжение в следующий раз.
50. Батин рассказ
О Дальнем Востоке мы могли слушать бесконечно. Свое путешествие с Иогансеном Батя расписывал каждый раз по-иному. На первый план выходили то те, то другие персонажи: рыбаки, контрабандисты, разбойники-хунху-зы; Мартын, знаменитый тем, что сам себе руку отрубил из принципа; змеелов Анисим, уверявший всех, будто слышал, как змеи кричат; охотники за жень-шенем. В отроги Сихоте-Алиня за этими чудодейственными корешками ходили обычно китайцы. Говорили, что русские староверы под пытками выведали у них секрет, но сами в тайгу не совались, а подкарауливали охотников и отбирали добычу. Китайцы же сначала шли отыскивать цветущие растения и помечали листья, - если другой найдет, не тронет, - они чтили чужую собственность. Осенью выкапывали корни, давали им названия разных животных, самую высокую цену просили за корень, похожий на человека.
Часто героинями Батиного повествования становились птицы с их повадками и необычной внешностью: синий соловей, меньше воробушка; голубая сорока, которую очень непросто рассмотреть в листве черного дуба, а ее сестра-болтушка живет еще только в одном месте - в Испании; утка-мандаринка, что устраивает гнезда в дуплах высоченных деревьев; маленькая ночная цапля кваква или пара белых журавлей над плоским болотом;...
Батя рассказывает, а мы как бы разглядываем ожившие китайские картинки.
И конечно, главные герои - два друга Шурка и Колька, студенты-путешественники. Возглавлял экспедицию Иогансен Ганс Христианович.
Он был сыном датского консула в Риге, окончил Петроградский университет и прибыл в Томск на кафедру зоологии. В 1918 году двадцатилетний исследователь попал к партизанам, однако ему удалось сохранить коллекцию собранных птиц, к тому же обзавестись красавицей женой. В двадцать шестом году, уже профессор-орни-толог, он отправляется с двумя второкурсниками в экспедицию на Дальний Восток.
Батя рассказывает:
"Ранняя весна. Катим на поезде через всю Сибирь. Мы с Колькой изо всех сил стараемся выглядеть серьезно, бегаем в тамбур покурить и похихикать. Коротаем время за разговорами. Профессор кажется нам большим чудаком. Мы уже бывали у него дома и видели жену-алтайку. Действительно, красавица, и все покуривает глиняную трубочку, ребенок заплачет, она сунет ему трубку вместо соски. А когда он прибыл в Томск летом шестнадцатого, его пригласил к себе на дачу Герман Эдуардович Иоганзен, маститый профессор, обрусевший немец. По утрам он обычно копался в огороде, а Ганс Христианыч ходил на охоту, что-нибудь приносил к обеду. Вот как-то он возвращается, а Герман уже в огороде, встречает:
- Та-ак, молодой человек, чем Вы нас сегодня побалуете?
- Да вот, пару уток взял и пять рябчиков. Уток подарил соседу, его сыновья на фронте, хотелось сделать что-нибудь приятное.
Вдруг Иоганзен побагровел, ногами затопал, да как закричит:
- Это что же получается? Одни немцы убивают наших сыновей, другие немцы съедают наших уток!
"Я как стоял, так и упал", - рассказывал Ганс Христианыч. И месяц отлежал в больнице.
Больше всего нас забавляло, что в те поры он был нашим ровесником.
В Спасске мы занялись экипировкой. Университет выдал нам на все - про все двести рублей. Этого даже по тем временам было маловато, хотя дорога и кипяток обошлись бесплатно. Колька, который вел бухгалтерию, в графе "расходы" сделал первую запись - "кипяток бесплатно".
Ну, спрашиваем у Иогансена, что нужно купить.
- Дроби, пороху. Можно соли и сухарей.
- А сахару? - в один голос.
- Я сладкое не люблю.
Тогда уж мы сами добавили к списку сахар, свиное сало, купили ведро, о мясе не беспокоились, - на Ханке полно дичи и рыбы.
Пока готовились, жили у Колькиного отца на пасеке под Спасском. Шили сами себе ичаги, такие болотные сапоги из кожи, постреливали птичек, собирали бабочек-жуков. Два раза в день устраивали "Великий жор", то есть уминали хлеб с медом, чего даже не вписывали в "расходы".
Как-то Колька не выдержал и съехидничал:
- Ганс Христианыч, Вы ведь, кажется, сладкое не любите?
- Но ведь это же липовый мед!
И этим было сказано все. Спасск славился своим медом. Но вот что интересно, когда липа запаздывает с цветеньем, пчелы летят на бархатное дерево и травятся, что пасечники только недавно раскусили. Такой "враг" оказался пострашнее шершня или мотелицы.
На Ханку мы отправились через болото к устью реки Лефу. Там на травяных островках селились рыбаки и охотники. А на гриве уже никто не жил. Мартына в прошлую зиму нашли убитым возле своей избушки. По канаве, проложенной через трясину, на лодке мы добрались до самого большого острова.
