В этот раз мы ехали от города почти без остановок. Только на ночь наскоро ставили палатки, а то и просто расстилали брезент, на котором вытягивались подряд спальные мешки. Я помогала Гончарову менять воду в ящике, он отлавливал маленьким сачком погибших мальков, наши руки сталкивались в холодной воде.
В дороге мы даже не пели, как обычно бывало, не горланили, мы и так возбуждены выполнением миссии. А если точнее, мы возбуждены присутствием Гончарова. Кроме Бати, только с ним еще все на Вы. Это создает второй полюс. Он заметно другой, этот Александр Иванович. Всю дорогу в кузове машины, в то время, как Батя в кабине, он завоевывает наши сердца. Он знаменит уже тем, что был на фронте. Батя так и представил его:
- Летчик-ястребитель. Бойтесь, девчонки!
Ира, Надя, Томка Федянина хохочут.
Эмиль, Ахмат, Сапаш тоже посмеиваются.
Гончаров рассказывает нам невероятные, в духе Чаянова, истории, перемежая их вкрадчивыми стихами, подпускает иногда несколько нот Вертинского, Лещенко. Глаза у него делаются пропащие, чему вовсе не мешает коренастое лицо и крепкий курносый нос.
Война представляется нам странным запутанным пространством, - там во взрывных облаках снуют самолеты и оседают в каменных громадах городов, где в подвальчиках льется рекой вино. В одном таком иностранном подвале под руинами оказались они вдвоем с другом, с которым еще в школе закончили ОСОАВИАХИМ, и сразу же их взяли на фронт, конечно, они наврали свой возраст. И аттестаты им выдали досрочно.
- Ах, Танечка, у меня даже не было выпускного бала...
Мне и в голову не приходит усомниться, хотя знаю, что войну как раз и встретили в ночь выпускных гуляний.
Они с другом спустились в ресторанчик и вдруг увидели двух близняшек, необычайной, конечно, красоты. И вот их смутный парный роман, может быть, даже в разрушенных стенах Берлина. Обезумев от страсти, они мечутся по разбомбленному ими же городу, где в дыму боев почему-то все время исчезают их немецкие сильфиды, возникают на один испепеляющий поцелуй и тут же улетучиваются... Хотя да, конечно, сами они тоже должны летать на задание. Друг совсем потерял голову, и предложил руку и сердце.., но которой?.. И тут открылась ужасная тайна, - оказалось, что одна из них мать, а вторая дочь. И согласие он может получить, если только правильно угадает. И он ошибается, и застреливается, и может быть, это вовсе не друг, а немножко он сам - Гончаров... И все в том же запале, - о женщины! Вечный обман, мираж...:
Где Вы теперь? Кто Вам целует пальцы?
Куда исчез Ваш китайчонок Ли?
Вы, кажется, потом любили португальца,
А может быть, с малайцем Вы ушли...
Мой опыт жизненных разочарований был вдвое короче и несравненно беднее. Но с придыханием я читаю вслух стихи Есенина и, многозначительно гнусавя, балладу Горького "о графине Элен де Курси, украшенную некоторыми сентенциями, среди которых есть весьма забавные"...
А на Сон-Куле мы еще кольцевали гусей и уток. По утру отправляемся полная лодка девок, у руля Гончаров в белой капитанской фуражке, на носу Батя с большим сачком. Гоняемся за выводками. Линные гуси и нелетные еще птенцы бегут от нас по воде, как катера, ныряют, снова мчатся во все стороны, - не догнать. Наша задача - заставить их утомиться и выловить по одному. Это увлекательная охота. Мы орем во все горло, пугаем, чтобы чаще ныряли.
Эй, Мамбо, Мамбо-итальяно, эй, Мамбо!.., - самый результативный клич, да и нам же весело, смешно, - гусенок сует из последних сил голову под воду, сам весь на поверхности, хвать его! Батя и нам изредка дает сачок. И вот уже всем надеты на лапки колечки, плывите, с Богом!
На Сон-Куле же обычно мы справляем общий праздник летних именинников. Батя коптит гусей и атаек. А мы с Надей Кияшко вызываемся дежурить в этот день. Накануне заводим тесто, греем его всю ночь между своих спальников, потом жарим на примусе пироги с диким луком. Собираем букетики в мелкой траве, - примулы и эдельвейсы растут здесь прямо под ногами на коротеньких стебельках, и крошечные незабудки.
С Кияшей мы ездим вместе уже много лет. Постепенно мы как бы сравнялись, а раньше, еще маленькую, меня отпускали с ней, причем ружье доверяли мне, Надя же не любила стрелять, тащила баночки для змей и прочей ядовитой живности.
Нам нравилось ходить вместе. Недалеко от лагеря мы оставляли одежду и продолжали путь под неистовымсолнцем в купальниках - две богатырши. Надька большая, веселая, смеющийся во все зубы рот, в ее наивных глазах мир восхитительно выстраивался с правильностью учебника географии, с ней мы находили массу интересных вещей. Кто бы еще обратил внимание на гипсовые друзы в террасах Нарына? В этих же гипсовых горах мы сделали открытие, поймали ящерку геккона, которую никто здесь раньше не встречал. Вот как обстоял наш промысловый путь: перед каждым большим камнем мы разыгрывали, кому отваливать камень, другая не медля бросалась пузом, прихватывая собою все, что могло под ним оказаться - ящерица, змея, да и скорпионы там тоже прятались.
А награды за доблесть мы получаем на Большом именинном празднике на Сон-Куле. Застолье у нас в палатке, на кошмах накрыта клеенка-самобранка. Батя разливает по кружкам разведенный спирт. Здравицы, хвастливые истории. Засиживаемся допоздна, не раз еще сдвигаем кружки. Поем. Гончаров крепким баритоном ведет "Ка-мень-гранит", и войдя в раж, военные песни. Батя пережидает и заводит свою "Из-за острова на стрежень", а "Шапчонку теп-лаю на вате" нужно особенно попросить.
Мы с Надей Кияшко поднимаемся по крутому глинистому склону, кажется, это в предгорьях Ферганского хребта, точно не помню. Карабкаемся с трудом, хватаемся за спасительные кустики миндаля и фисташки, Надька впереди, как старшая, я прослеживаю, куда цепко становятся ее парусиновые тапочки, повторяю след - в след, потрясающе изящные щиколотки у Кияши. Наверху оказывается плато с резкими обрывами по другую сторону. Вчера мы проезжали мимо и задирали головы к этим надменным высотам, будто в американском кинофильме со дна каньона, а возле кромки обрыва кружили стервятники.
Сейчас мы смотрим вниз, с ужасающей молниеносностью как бы замыкая круг, так плавно очерченный дорогой, оставшейся за спиной, смотрим вниз, там, у подножия белеют костяные хребты, и черепа посылают нам пустующий взор. Стервятники садятся на кромку плато, вспрыгивают кособоко, как нестрашные вороны.
Может быть, это на Сары-Джазе, налетел ураган, сорвал палатку, пытаемся ее поставить, брезент вырывает-ся, как гигантская летучая мышь, мужики ловят ее за ломкие ребра перепончатых крыльев, мы - девчонки держим колья, Акрам бегает вокруг с топором, подбивая малые колышки, - у нас же все отлажено. Обрушивается новый порыв, выворачивает мой кол, кто-то подхватывает, Ахмат, или Сапаш, тогда еще был Виктор, но это не Эмиль, потому что он бы не позволил себе цапнуть мою руку поверх побелевших костяшек, он держит свою рядом, не прикасаясь, мы хохочем, косой дождь бьет в полотнище, теперь оно похоже на парус, мачта стоит упруго, только днище, кажется, уходит из-под ног. В горах часты и неожиданны грозы, никакого особенного происшествия в этом нет.
Так могло быть и тогда, когда мы еще школьницы со Светкой ездили с Батей на Сары-Джаз. Нас обвораживали слова: ледник Семенова, Мушкетова, пик Хан-Тенгри семитысячной высоты, еще выше пик Победы. Но туда мы, к сожалению, не лазали на эти пики, и вообще застряли среди скал и льдов тысячах на трех. Несколько дней мы бились с ураганом и кромешным дождем, потом стихло и пошел снег.
Снег сыплется словно крупная соль с сухого ножа. На склонах, везде, возле самой стоянки множество птиц. Промокшие, они не летают, прыгают, заскакивают в палатку, забиваются там в наши башмаки. Птицу можно взять рукой. Мы со Светкой подворовываем для них пшенку из продуктового ящика. Оказывается, не мы одни. Эмиль, тогда студент первого курса, крадучись идет за камни, выгружает карманы, оглядывается, - сама невинность в ноликах его очков.
Вообще-то, мы немножко следим за Эмилем. Сначала нас поразила его безупречная с русскими нюансами речь. Например, он обронил, что сейчас мы находимся там, где Тянь-Шаню по пояс. К нему мы бежим со Светкой разрешать наши географические, а то и литературные споры, за переводом киргизских слов, или как правильно спеть, - он знает все песни. Со Светкой мы говорим обычно хором, Батя нас так и прозвал "на пятак пара". Когда Эмиль видит, что мы готовимся, тихонько командует: "три-четыре", дразнится.
Эмиль длинный, угловатый, штаны и рубаха у него на резинках, и вот под эти резинки он заворачивает коробочки с разными жуками. Мы сладострастно отлавливаем обыкновенную муху и под три-четыре вручаем:
- Эмиль, это тебе.
Он берет в щепоть длинными щепками пальцев, очень осторожно эту муху, выкручивает из-под резинки коробок и прячет со всей серьезностью.
Рассеянный до чрезвычайности. Пусть уж находки его напиханы во все карманы палатки, в чужие рюкзаки, его гербарий хрустит под чьим-то спальным мешком, но еще на каждом шагу случаются "ЧП": то его ящерицы разбегутся по кузову машины, то брызнут яйца в твоей кепке, или в спальник проникнет ожившая змея. Батя зовет его Паганелем.
