поильца появлялась краюха чернушки выпечки времен Крымской войны, общипанная, выклеванная, обгрызенная перелетными птеродактилями. Эту пемзовидную субстанцию аспирант поднес к моему носу вместо закуси. После торжественного занюхивания глаза возвращались на расчетную орбиту, но фокусироваться отказывались.
— Погуляй 15 минут и приходи. Пусть в кровь всосется.
— Пусть, — говорю, смутно догадываясь, какую злую шутку со мной Жар-птица сыграла.
Потом усадили на электрический стул, обклеили буйну голову электродами, охомутали наушниками и давай из-за стеклянной перегородки азбукой Морзе обстреливать, реакцию проверять.
А как за ворота вышел, отвязал волка, а тот клыки ощерил, зачихал, да как шарахнется от меня.
— Ты куда? — кричу, — стой, поговорить надо.
— Домой, в Тамбов. Не о чем нам говорить! Пропащий ты! Вон русским духом за версту несет.
И был таков.
После «работы», зажав, как уличная девка, в руках заветную трешку, я тащился в университет, где библиотекарши и преподаватели дружно отшатывались, переводя взгляд почему-то на часы. Пытка повторялась дважды в неделю.
Пью субботу я, пью воскресение,
Чуть посплю — и опять в окосение.
3 рубля, конечно, деньги, но долго я так не протяну, — размышлял я ночами, прислушиваясь к собственной печени. Думал, думал и придумал.
— Ну, я пойду? — объявил я перед следующим испытанием аспиранту, нюхнув горбушку. — Пусть всосется. Да?
Зашел в туалет, вытащил дрожащими руками из кармана сэндвич с домашней котлеткой да огурчиком, и давай закусывать. А когда всосалось, вымыл руки, чтобы восстановить чистоту эксперимента, и вернулся к «синхрофазотрону».
С тех пор в графе «профессия» пишу «профессиональный алкоголик 1 разряда». До второго не дотянул. Душа дороже ковша.
ПОДЪЕЗД № 1. БАЛ У САТАНЫ
Едва увидев здание, я подумал:
«Наверняка у меня здесь заболит живот,
а учитель не разрешит выйти».
Марк Шагал
Вне университетских стен люди тоже то и дело сдавали экзамены. Собрания на Пушкинской площади, чтение стихов на Маяке, драчки у касс Таганки и Современника, конная милиция у Политехнического, нелегальные венчания в Елоховской церкви, субботние столпотворения у московской синагоги, заигранные до неузнаваемости записи Высоцкого и Галича — все это были спецкурсы единственного в своем роде народного университета, где никто никого не учил, но каждый в одиночку или с друзьями учился: говорить, слушать, думать, вникать. Это была стихийная, неманифестированная борьба за выбор. Главное — обойтись без аббревиатур, без оформления, уставов, программ. Вокруг тайных обществ стаями крутились стукачи. КГБ работал в этом направлении весьма эффективно. По данным архивов КГБ СССР, за период 1967–1971 гг. было выявлено 3096 «группировок политически вредной направленности». Самая известная из них, вызывавшая наиболее интенсивное слюноотделение у «джентльменов», — СМОГ, «Самого молодого общества гениев», как скромно называла себя группа молодых поэтов, устраивавшая несанкционированные чтения на Маяке. Расшифровок аббревиатуры предлагалось несколько. Ходил каламбур — «Он СМОГ — и я смогу». Смоговцы впервые заявили о себе в начале 1965 года. По оценке Буковского, их насчитывалось несколько десятков человек, большинство из которых печатались нелегально за рубежом. Был среди них и мой одногодка, начинающий писатель Николай Боков, автор нашумевшей на Западе сатирической повести «Смута новейшего времени» о воре Ване Чмотанове, выкравшем из мавзолея голову вождя пролетариата. В августе 1976 г., уже после эмиграции Бокова, мне доведется озвучивать эту книгу в эфире РС.
Независимых поэтов влекла наша студенческая аудитория. Некоторые из них появлялись в поэтическом клубе МГУ и читали свои стихи. Москва гудела. После ареста Синявского и Даниэля, начались облавы, допросы, расспросы. Идеологические санитары, орудуя кнутом, не забывали о пряниках. Они старались переключить внимание потребителей духовной пищи на поэтов-«шестидесятников», которых многие воспринимали как диссидентов. В их распоряжение, по согласованию с ГБ, предоставляли огромные аудитории и даже стадионы. Их называли «молодыми поэтами», хотя у некоторых была за плечами война. Анонсов не печатали, но чтобы попасть на их выступления — надо было сильно изловчиться. Случалось даже узнавать о предстоящем несанкционированном вечере поэтов и от самих гэбэшников. Валера Сучков, школьный приятель Леши Налепина, курсант-филолог Школы КГБ им. Дзержинского, который присматривал за нами в качестве учебной практики, охотно делился с нами этой информацией. Куратор-практикант так «привязался» к объекту оперативного обслуживания, что притащил на «психодром» несколько пригласительных билетов на праздничный вечер в свой институт. ВУЗ был закрытым, и появление в нем чуждых элементов «из другого профсоюза» не приветствовалось. Билеты достались всей компании, разумеется, кроме меня. Да и предложи он мне этот билет, я не знал бы, что с ним делать. Добровольно переступить порог высокого дома — это непредставимо. Но согласился проводить компанию до входа в институт, расположившийся где-то у Белорусского вокзала. У входа Леша, Сева и Миша, без труда преодолев неловкость передо мной, скрылись в подъезде № 1, предъявив дежурившему автоматчику пригласительные. Я продолжил, было, свой путь к метро, как вдруг…
— Браток, есть лишний билет, тебе не нужен? — раздалось над самым ухом.
Вот ведь как все, оказывается, просто, когда люди свободны от предубеждений. Я почувствовал, как во мне медленно ворочается дремавший дотоле инстинкт авантюриста. Достаточно было вообразить перед собой застывшие в изумлении физиономии друзей, завидевших меня в зале, чтобы губы сами по себе расплылись в нелепой улыбке. Правда, окажись в тот момент рядом друзья из «моего профсоюза», репутации был бы нанесен непоправимый ущерб, вовек не отмыться, от одной мысли озноб пробирает. Нельзя нарушать кастовые законы. Один раз промахнешься дверью — всей птичке пропасть. Мало того, что родился не в той стране… Но заблудившийся трамвай уже нес меня туда, где
Вместо капусты и вместо брюквы
Мертвые головы продают.
«Профессиональный» политзэк Владимир Буковский в коротком промежутке между посадками сопровождал тяжелобольную мать в санаторий. Оказалось, что санаторий принадлежал ЦК Комсомола, а большинство отдыхающих — обрюзгшие партийцы с революционным стажем. Чтобы отвлечься от тягостных ощущений гнетущего несоответствия, он вылепил из снега выразительный череп и осторожно уложил его в лапы мохнатой елки у прогулочной дорожки. Ветераны каждый раз вздрагивали, натыкаясь на скульптуру. А одна даже фыркнула:
— Какая мрачная фантазия. Какой вы жестокий.
Их фантазия была светлей в конце 30-х.
Билетер-автоматчик и бровью не повел. Подремав на торжественной части, я рванул в буфет. Знаменательная встреча состоялась, когда я меланхолично дожевывал бутерброд с сыром. Завидев приближение друзей, я постарался придать своему поведению налет обыденности и рутины. Когда они приблизились на нужное расстояние, я повернулся к буфетчице:
— Леночка, дай мне еще один с ветчиной.
Раньше других вышел из оторопи Сева
