И еще он понимал, Бог наградил его завидным здоровьем, позволяющим жить в ритме непрерывной работы, связанной с тяжелейшими нагрузками. Иной на его месте не выдержал бы и года и запил бы, загулял, послал всё и всех подальше и жил, исполняя привычную нагрузку для должности преподавателя средней руки. Нет, ему было этого мало, и, едва закончив одно исследование, он брался без перерыва и отдыха за следующее. Праздников он не признавал и избегал всяческих торжеств, обедов, пышных приемов.
Поэтому и к известному русскому пороку, губительно сказавшемуся на многих его знакомых, подходил с пониманием, но сам крепких напитков чурался, не находил это занятие приятным, а тем более целесообразным для работы. Зная за кем-то пристрастие к выпивке, мог долго терпеть, если оно особо не мешало делу, а потом враз пресечь, порвать знакомства с тем человеком и уже никогда того до себя не допускать.
Может, сказался пример отца, любившего пропустить в компании, а то и в одиночку рюмочку-другую, за что тут же получал выволочку от бдительной супруги, после чего искренне каялся в содеянном, и жизнь шла дальше своим чередом. А главное, он видел и понимал, пристрастие к пьянству со временем вытесняет из сознания когда-то подающего надежды человека зародившуюся и пока робкую страсть ко всему новому, неизведанному. Так и случается: одна страсть изгоняет другую и становится во главу угла, делается путеводной звездой всей жизни. И открытие, сделанное в пьяном угаре, видится как нечто грандиозное, значимое, доступное лишь одному хозяину этих грез. И он живет ими, безмерно гордится, задирает нос перед окружающими, хотя в душе готов признать свою никчемность и нежелание что-то изменить, бороться с собственным пороком, что неимоверно труднее, нежели поддаться ему, презирать самого себя, тщательно скрывая это от всех.
Может, потому он стремился заполнить каждую свободную минуту каким-то делом, если не опытами или размышлениями, то чтением книг, игрой в шахматы, в конце концов, делать что-то своими руками, пусть малое, незначительное, лишь бы занять себя делом. Вот и сейчас, ощутив усталость, он не знал, к чему можно приложить себя, каким образом отвлечься от обыденных дел, чтоб закончить день, испытывая удовлетворение от содеянного.
Если раньше обо всех своих стычках с коллегами и прочих неприятностях он без утайки рассказывал Феозве, и хотя особой моральной помощи от нее не видел, но при этом, казалось бы, обида и боль хоть не сразу, а отпускали. И вот теперь, сам лишив себя ее общества, по сути дела, ее роль выполняла старшая сестра, но вот Екатерину Ивановну он просто стеснялся посвящать во все свои заботы, поскольку у той на все был свой взгляд, о многом отличный от его собственного. А потому не всегда можно было ждать от нее поддержки и понимания. Так что приходилось держать переживания в себе. А ему так хотелось хоть иногда с кем-нибудь поделиться своими бедами.
Глава третья
И вот однажды, вернувшись домой совершенно усталым и не в меру раздраженным, он в очередной раз понял, работать этим вечером он не в состоянии. Не радовал и поданный ужин; в газетах не оказалось ничего достойного внимания; к тому же ужинал он почему-то один, и на его вопрос: «Где Екатерина Ивановна?», Фрося, державшаяся все так же независимо и даже с вызовом, обронила, как бы нехотя:
— Где же им быть, как не у себя. Давеча в зале собрались все. Там подружка племянницы вашей, что у нас квартирует, музыку играет.
— Какую музыку? — переспросил Менделеев. — И кто играет? Почему не знаю?
— Неужто не знаете? — удивилась Фрося. — Вот ведь хозяин, не знает, кто у него в доме живет, — фыркнула девушка. — Аннушкой ее зовут. Как меня барыня на службу приняла, так сразу и о ней узнала, а вы вот, барин, у себя дома, словно в гостях, живете. Ну и дела… — с явной издевкой отвечала она и в довершение картинно всплеснула руками и стала собирать со стола посуду.
Дмитрий Иванович с грохотом отодвинул стул, выразив тем самым свое неудовольствие происходящим, и отправился на половину своих квартирантов, откуда неслись негромкие звуки музыки.
Там он застал сидящих и креслах сестру и ее дочь Надежду, а на фортепиано играла незнакомая ему девушка с голстой русой косой, перекинутой на спину. Услышав шаги, все повернули и головы в его сторону, а девушка слегка привстала и поклонилась вошедшему в комнату хозяину.
— Что ж вы не играете? спросил он. — Я бы с удовольствием послушал, продолжайте, прошу нас. — И с этими словами он сел на диван, стоящий напротив фортепиано. Таким образом, исполнительница оказалась к нему спиной, что ее явно смущало. Возникла неловкая пауза, и Дмитрий Иванович, надеясь разрядить обстановку, спросил:
— Катюша, ты хоть скажи мне, что это за прекрасная музыкантша у нас появилась?
Всех опередила его племянница Надежда, торопливо сообщившая:
— Как же так, дядюшка, мы у тебя позволения спрашивали: согласны ли вы, если вместе с нами будет проживать моя подруга по академии — Аня Попова? И вы, помнится, дали согласие.
Екатерина Ивановна тут же добавила:
— Он наверняка забыл об этом за всеми своими делами. Тем более и вы с Анютой дома редко бываете. Ты, Дима, не думай, будто мы из этого какой-то секрет делаем. Аня и деньги за общий стол вносит…
— Ой, — отмахнулся Дмитрий Иванович, — разве я против? Хорошо, коль вам это не в тягость. Нашли о чем речь вести, о столовых деньгах. Ладно. Пусть она лучше сыграет что- нибудь, а то я, похоже, прервал ее игру. Из Бетховена знаете что по памяти? — обратился он к девушке, повернувшейся к нему от инструмента.
— На память не ручаюсь, — ответила она, но тут у меня ноты имеются. — И она стала перебирать лежащие на пианино ноты. — Вот. Нашла. «Аппассионата» подойдет?
— Конечно, — кивнул Менделеев и откинулся на спинку дивана, изготовясь слушать.
Первые звуки показались ему неуверенными, робкими, будто пианистка лишь нащупывала главную тему, пробуя то одну, то другую клавишу, угадывая тему. Но с каждым тактом темп игры рос, нарастал, захватывал слушателей, словно бушующий океан, грозивший одинокому, утлому суденышку, плывущему навстречу несущейся на него бури.
Дмитрий Иванович даже ощутил себя стоящим на краю отвесной скалы, где у его ног бушует всесильная стихия. Постепенно музыка становилась все мощнее, то, затихая, то усиливаясь, словно перед ней возникало невидимое препятствие, которое стихия не могла преодолеть. А потом прозвучали бравурные аккорды, призывающие слушателей собраться с силами, сбросить сковывающее их оцепенение, развернуть плечи и не поддаваться одолевавшему их страху.
Дмитрий Иванович бросил взгляд на сестру и ее дочь, сидевших у противоположной стены, отметил суровость их лиц: стиснутые губы, сжатые пальцы рук. Они были напряжены, словно солдат на посту, ловивший каждый звук и шорох, готовый дать отпор всем, кто решится противостоять ему.
Потом он перевел взгляд на исполнительницу, чья фигурка с перетянутой темным пояском тонкой талией как бы парила над клавишами, а ее тонкие, отливающие белизной пальцы порхали, словно крылышки бабочки над цветком, то справа, то слева от погруженной в игру хозяйки. И само ее тело то выгибалось дугой, то стремительно распрямлялось, застывало на какой-то миг и вновь приходило в движение. Неподвижной оставалась лишь ее коса, плавно стекающая меж выступающих из-под тонкой кофточки лопаток.
Неожиданно для себя он друг почувствовал, как глаза его увлажнились, он несколько раз хлюпнул носом, сунул руку в карман в поисках платка, торопливо достал его, приложил к лицу и, не в силах больше сдерживаться, выскочил вон.
После его ухода Анна прекратила игру и вопросительно глянула на Екатерину Ивановну.
— Не обращай внимания, — отвечала та, силясь изобразить улыбку, хотя и сама была готова прослезиться под впечатлением от будто бы окутавшей ее всю мелодии, — такой он у нас уродился. Чересчур впечатлительный. Привыкнешь…
