Аня в свою очередь подумала, что ей незачем привыкать к этому вечно занятому чем-то человеку, когда вокруг столько интересных молодых людей, не обремененных подобными заботами и, главное, холостых.
И еще она отметила, опасаясь заявить об этом вслух, что мужчина в сорок лет не должен при всех проявлять свои чувства, а быть сдержанным, хотя бы как ее отец. Она и предположить не могла, что через какое-то время изменит свое мнение об этом человеке и будет даже сочувствовать ему и переживать вместе с ним, но это случится еще нескоро.
Но не подозревавший о том Дмитрий Иванович, вбежав к себе в кабинет, обругал себя последними словами, что не мог сдержаться в проявлении чувств во время игры юной пианистки. Он пытался разобраться, что больше повлияло на него: музыка боготворимого им композитора или своеобразная манера исполнительницы, когда не только ее руки и пальцы участвовали в игре, но в том числе и ее гибкое тело — трепетное, зовущее и говорящее ничуть не меньше, чем музыкальные звуки, издаваемые инструментом, повлияли на него.
При всем том он испугался собственных чувств, которые, как ему казалось, с годами угасли и давно остыли. Он считал, что весь его организм жил по воле хозяина, лишившего его различных грез и мечтаний. И вдруг! Откуда они могли возникнуть в самый неожиданный момент, к которому он оказался совершенно не готов. Это было для него загадкой, и он давно решил запретить себе любое проявление чего-то подобного.
Около недели он избегал заглядывать в гостиную, откуда вечерами слышались веселые голоса молодых постояльцев. Грузил себя работой, надолго задерживался в университете, возвращаясь, когда все уже готовились ко сну.
Особенно первые несколько дней он переживал свою невольно случившуюся слезливость, хорошо понимая, какое впечатление она произвела на сестру, племянницу и ранее не знакомую ему девушку. При этом он корил себя, клялся, что больше ноги его не будет на половине сестры, называл их обитель «бабьей горницей», но что странно, чем сильнее он злился на себя, тем больше ему хотелось услышать игру Анны. А главное, увидеть саму девушку.
Он не знал, что с этим делать. Как ни крути, а он человек женатый и уже трижды становился отцом, а она совсем юная девушка, живущая под одной крышей с ним. Юна и неопытна. Ее родителям наверняка столько же лет, как ему самому. И они не преминут устроить ему самый настоящий скандал, начни он только ухаживать за их дочкой. Да и как он это себе представляет?
Это совсем не тот случай недолгой связи с горничной или кухаркой, от чего предостерегала его сестра. Он понимал, предвидел, а это он умел делать лучше многих, чем порой даже гордился и ставил свое умение чуть ли не во главу угла своих работ, девушка, дан и он сам на подобную связь не только не решится, но, скорее всего, попросту возненавидит его.
Он не сможет отправиться с ней на прогулку, как, к примеру, с Сонечкой Каш или с той же Физой. Особенно теперь, когда он стал известен, достиг определенного положения в обществе, можно себе представить, как это самое общество отнесется к его связи с курсисткой.
Могут и места лишить в университете, отказать в чтении лекций, а вслед за тем попросят освободить квартиру. А как он посмотрит в глаза собственным детям, давно выросшим и привыкшим видеть мать и отца вместе?! Да и Феозва вряд ли согласится на развод. А если и согласится, придется ждать решения Святейшего Синода. Причем после развода запретят венчаться второй раз в течение семи лет.
Еще его останавливал последний неудачный опыт объяснений в любви с такой же вот трепетной и юной особой — бывшей воспитательницей дочери Ольги. И чем все закончилось? Она сбежала, после того как выслушала его признания. Не оставив даже записки, не сказав ни слова. А он так верил, что она его поймет и всё как-то решится само собой, но как, он не знал, и ему не к кому было обратиться за советом.
От подобных мыслей и переживаний он извелся настолько, что более недели не мог сесть, как обычно это делал вечером, за работу. Этого он себе позволить не мог. Ради нее, работы, он готов был вступить в схватку хоть со львом, хоть с великаном, хоть со всем человечеством. В конце концов он понял, сопротивляться собственным чувствам — бесполезно, а надо просто им следовать, а там, глядишь, все и образуется. Как говорится в народе: клин клином вышибают. Поэтому в один из вечеров, дождавшись, когда из «бабской горницы» донесутся звуки музыки, он решительно отправился туда, обреченно сжав кулаки и нахмурив брови.
«Будь что будет», — шептал он неслышно…
На женской половине его явно ждали. Просто Екатерина Ивановна не решалась сама оторвать его от дел, полагая, он, как всегда, сидит за работой, в то время как сам Дмитрий Иванович в это время мерил пол кабинета торопливыми шагами или клеил по привычке очередную коробку, пытаясь справиться с обуревавшими его чувствами.
Племянница хотела было броситься к нему на шею, но он отстранил ее и, тяжело ступая, опасаясь показать свою растерянность, прошел к окну и встал напротив сидящей у инструмента Анны.
Катерина Ивановна озадаченно глянула в сторону брата, все поняла, но сочла за лучшее промолчать. Единственный, кто не обратил на него внимания, был его племянник Федор, игравший в шахматы с отпущенным до вечера из Морского корпуса Володей Менделеевым.
Дмитрий Иванович отметил, что Володе очень идет морская форма, в которой он выглядит значительно старше. У него на верхней губе стали пробиваться пшеничные усики, делая его похожим на добродушного кота из детских сказок. Не вставая с кресла, он поздоровался с отцом и призывно бросил на него взгляд, давая знак о помощи. Дмитрий Иванович безошибочно мог определить, насколько удачно складывается игра сына, выигрывает он или терпит поражение, и иногда позволял себе подсказать ему нужный ход. Вот и сейчас, оценив позицию, он посоветовал:
— Срочно рокируйся, а то будет поздно.
— Дядя Дима, — обиженно протянул Федор, — так нечестно. Пусть Володя сам думает.
— Хочешь, и тебе подскажу, — со смехом предложил Дмитрий Иванович, — тебе надо фигуры развивать, а не пешки двигать, атаковать следует.
— Папа, зачем ты так? — тут же одернул его сын. — Тогда уж доигрывай за меня, мне скоро возвращаться надо.
— Может, останешься? Давно не виделись…
— Нет, побегу, — не согласился тот, вставая, — извини, Федя, потом доиграем, — попрощался он с Федором.
— А я и впрямь вместо тебя доиграю, — предложил Дмитрий Иванович. — Не возражаешь, племянник?
— Нисколько, — улыбнулся тот, — я вычитал о беспроигрышной комбинации белыми. Сейчас проверим…
— Давай посмотрим, такая ли она беспроигрышная, — согласился Менделеев, усаживаясь на место, оставленное его сыном, — значит, рокировка, — сделал он свой ход.
Глава четвертая
Федор Капустин, в отличие от Володи, играл более ровно и вдумчиво, долго размышлял над каждым ходом, что выводило из терпения его порывистого дядюшку.
— Чего ты думаешь? Чай, не корову на кон поставил, ходи, что ли. А то не выдержу и уйду к себе, а на тебя тогда проигрыш запишу.
— Сейчас, сейчас, еще не решил, как лучше сходить.
Дмитрий Иванович в спешке сделал несколько неудачных ходов и в результате зевнул фигуру, решил исправить положение, провел опасную комбинацию, приведшую к потере ладьи и понял, племянник скоро загонит его короля в угол и объявит дядюшке мат.
Поэтому, когда тот, желая поскорее победить, поторопился и поставил под удар ферзя, Дмитрий Иванович тут же забрал его, чем привел того в великое уныние, ведь у него выигрыш был почти в кармане.
— Ой, я не заметил! — воскликнул он. — Можно переходить? Ну, пожалуйста, я нечаянно так сходил, вы же меня торопили, — плаксивым тоном запричитал он.
— Нет, хватит перехаживать. Лучше скажи, что сдаешься?
— Володе так можно перехаживать, а мне почему-то нельзя, — канючил тот, не желая сдаваться.
