– «Дрозд», выполняй приказ. – Савельев вспылил, сейчас он отчасти понимал скрытую нелюбовь комбата к Ремизову, ему еще никто не перечил в этом батальоне, хотя если бы он остыл и подумал, кто знает, может, и согласился бы с доводами ротного в ущерб своему самолюбию.
– «Альбатрос», там пятьсот метров открытого поля, ни одного укрытия, снег по щиколотку, быстро идти невозможно, у меня будут потери.
– Так тебе самому и не надо идти, – более мягким и даже теплым голосом продолжил Савельев, он по-своему воспринял последние слова Ремизова. – У тебя замполит есть, ему и поручи эту задачу. Выполняй.
– Есть. Приступаю.
Оглядев своих солдат, он понял, что никого из них не может отправить на произвол судьбы. Посмотрел на замполита – ну какой из него командир? Каждый должен заниматься своим делом. И он, Ремизов, тоже должен заниматься своим. Надо выбрать лучших, таких, кто сможет пройти это долбаное поле.
– Нам поставлена задача: выдвинуться вот к тому кустарнику, – он показал рукой, – занять рубеж и обеспечить прохождение колонны. Со мной пойдут… – здесь он осекся, окинул взглядом всех солдат. – Со мной пойдут Мурныгин, Кадыров, Становой, Коцуев, впереди – Сафаров и…
Возникла пауза. Медленно переводя взгляд с одного лица на другое, он взвешивал все имеющиеся «за» и не думал о том, что есть аргументы «против». Он выбирал лучших, чтобы взять их с собой на риск или на смерть, но разве это справедливо, если эти лучшие (или крайние?) поставят на кон все? А другие так и останутся за спинами лучших, пока тех не изорвут осколки или пули. Опираться больше не на кого, так решил командир роты, и это очень высокая честь – в минуту испытаний быть избранным. Ему нужны люди, в которых он был уверен, которые не бросят товарища, помогут друг другу, не испугаются. Потому что тот утренний снайпер снова будет стрелять. Но как же идти по снегу?
– …и Комков. – Ремизов помнил, как разбил ему лицо, видел, как за прошедшие месяцы возмужал солдат, и оказал ему эту честь. – Пойдешь сразу за Сафаровым. Кадыров – в замыкании. Ну все. Вперед.
Первый дозорный черной фигурой вышел на белое поле, двигался он неуверенно, натыкался на скрытые снегом комья плохо обработанной земли, проваливался в выемки. Он шел один, и был так отчетливо виден, так страшно одинок на этом голом поле, что Ремизов не мог на него смотреть без содрогания. С интервалом в семь метров из спасительных зарослей вышел еще один такой же одинокий солдат, Комков, а, выдержав свои семь метров, следом отправился и командир роты. Сделать большее для выполнения поставленной задачи они не смогли. Не успел шедший за ротным Мурныгин и шага ступить из кустов, впереди, чуть выше голов, просвистела пуля и воткнулась в снег, вырвав из-под него кусок черной земли. Почему я согласился выполнять этот идиотский приказ? О чем думал Савельев? А о чем думал я сам? Мы же мишени, что теперь делать? Слишком много вопросов, чтобы получить хотя бы один ответ, и поэтому они успели сделать еще по три шага. Комков неестественно подпрыгнул на месте, взвизгнул, как щенок, которого ударили камнем, и упал, свернувшись калачиком, и поскуливая. Ремизов не слышал, был ли выстрел, он сам рухнул в снег, оказавшийся не таким глубоким, чтобы зарыться в нем с головой. В его глаза, в уши, в мозг, в сознание вплывало алое пятно крови, медленно пропитывающей снег там, где лежал его солдат. Следующая пуля снайпера прошла над Ремизовым и ударилась в стенку террасы, потом пуля легла с недолетом, и он видел этот черный фонтан, не доставший до него двух метров. Очередная пуля обсыпала мерзлой крошкой его каску, и он престал их считать. Липкий страх прокрался под рубаху, раскаленной электрической волной добрался до каждой нервной клетки, жуткой паникой осушил мозг, выдавив из него все, что было его памятью, рассудком, личностью. Откуда-то из подкорки отголоском умирающей воли вырвалась ясная и чистая мысль. Встать рывком и бежать, надо смочь. Я смогу! И вдруг, ломая все его чаяния, разрывая надежды на спасение, из алого пятна раздался слабый, как эхо, голос:
– Товарищ лейтенант, мне больно.
– Комков, ты жив!
– Мне больно… товарищ лейтенант…
Волна чужой невыносимой боли выдавила из глаз Ремизова слезы, и он сам чуть не взвыл, он понял, что теперь не сможет бежать, он не сможет бросить Комкова. Этот совсем еще детский голос вывернул душу наизнанку, в минуту самой большой беды так зовут маму, она никогда не оставит своего ребенка, чего бы это ей ни стоило, а этот голос звал лейтенанта.
– Куда тебя?
– Не знаю. – Он тихо рыдал и всхлипывал, не в силах сдержаться, и от боли, и от обиды на этот угасающий, так и не узнанный им мир. – В живот и в ногу. Больна-а…
– Комков…
Рядом с Ремизовым подняла фонтан еще одна пуля, и он, разрываемый страхом и бессилием, понял, что ничего не может. И не может спасти солдата. Но если он сейчас не встанет и не бросится бежать, следующая пуля пробьет его ребра, разорвет внутренности. Господи, только бы в голову… Я же ничего не прошу… В голову, сразу…
Но Господь решил по-другому. Рядом с ним, шумно дыша и прикрывая его от снайпера своим телом и тяжелой радиостанцией, упал Мурныгин.
– Товарищ лейтенант.
– Ты что здесь делаешь? – задавая нелепый вопрос и стремительно приходя в себя, спросил Ремизов.
– Где командир роты, там и я. Что передать в батальон?
– С батальоном потом. Комков ранен. Давай с Сафаровым, тащи его.
Взяв Комкова под руки, солдаты, пригибаясь, поволокли раненого по снегу, оставляя за ним красную борозду. Ремизову, чтобы подняться, не потребовалось ни рывка, ни напряжения воли, он просто встал и пошел следом за ними с новой уверенностью, что если снайпер не достал его раньше, когда он лежал, беспомощный и жалкий, то и теперь не попадет. Уже в подлеске, прикрывшись толстым стволом дерева, он дорвался до радиосвязи и сразу вызвал свою «броню», а когда услышал позывной техника роты, чуть не задохнулся от желания сразу же высказать ему все.
– «Броня-6», ближний хребет слева от тебя. Наблюдаешь?
– Наблюдаю.
Слева от Васильева уступом к переправе спускался только один хребет, о нем и шла речь.
– Где-то в средней части хребта работает снайпер. «Броня-6», половина боекомплекта – твои. Четырьмя орудиями сделай так, чтобы он заткнулся. – А потом, набрав в легкие воздух и сбившись с кодированного позывного, Ремизов закончил: – Алексеич, слышишь, убей его!
– Понял, «Дрозд». Убью, – спокойным, уверенным голосом ответил Васильев. Он понял, что в роте что-то произошло.
Комкова положили на плащ-палатку в отдельном помещении. Когда в него вошел Ремизов, он легко постанывал, вертел наполовину прикрытыми зрачками, пытался растянуть губы в улыбке, рассматривая своих. Черкасов успел вколоть ему шприц промедола, разрезал на нем брюки и нижнее белье и теперь заканчивал бинтовать пах. Увидев ротного, он наконец смог улыбнуться.
– Ну что, Комков, живем? Молодец, держись, я сейчас вызову «вертушку».
– М-м… – Комков хотел что-то ответить, но у него не получилось.
– Теперь все будет в порядке, мы здесь.
– Болит, не проходит. – По бледному лицу мелкой зыбью пробежала гримаса страдания и растворилась в гладкой юношеской коже. Ремизов оглянулся на Черкасова.
– Ты один шприц вводил? – Получив от замполита ответ кивком головы, еще раз оглядел раненого. – Давай второй. Организм молодой, крепкий, сердце выдержит.
Сделанная только что перевязь успела набухнуть кровью. Введя второй шприц, Черкасов достал еще один перевязочный пакет, плотнее накрутил на рану бинты, но тут же сквозь них просочилась алое пятно. Черкасов отозвал ротного в сторону.
– Рем, он не жилец, у него мошонка оторвана и, похоже, пробита артерия. Кровь не останавливается. Он сейчас уйдет. – Замполит опустил голову и замолчал.
– Не подавай вида, будем улыбаться до конца. – Они вернулись к плащ-палатке.
Промедол сделал свое дело, глаза Комкова заблестели, теперь он улыбался без напряжения и начал немного говорить.
– Ну, гвардеец, как ты теперь? – излишне восторженно спросил Ремизов, но солдат не почувствовал лукавства.
– Если не шевелиться, то не больно.
– Вот, уже лучше. Потерпи, все будет в порядке. Хирурги, они, знаешь, какие? Все могут.
– Хирурги? Да! Меня два раза штопали. И нормально. И тебя заштопают, – жизнерадостно вставил Черкасов. – Конечно. А потом домой поедешь. Мы тут еще будем корячиться, в эти дурацкие рейды ходить, а ты – домой…
Замполит безостановочно и складно продолжал рассказывать свою самую длинную сказку, а Ремизова коробило от этого вранья, непреодолимая печаль застилала глаза и сердце, и он не мог произнеси ни слова. Комков продолжал блаженно улыбаться, он был по-настоящему счастлив, возможно, как никогда раньше, вяло поворачивал голову, стремясь поймать все обращенные к нему взгляды. Своим безошибочным внутренним чутьем он сделал последнее в своей жизни открытие, осознал одну величайшую в мире вещь. В эти уходящие минуты его любили все люди, что сейчас находились рядом: и замполит, который всегда плел байки, и ротный с его странными, такими печальными глазами, и ребята, которых он больше никогда не увидит. Веки Комкова медленно опустились, закрывая свет, голова мягко повернулась набок, и он затих.
