Ремизов стоял, как во время казни, остолбенев, собрав волю в кулак, внимая всем своим духом словам неубитого человека. Наступило время и его казни.
– Ты ответишь, сука, ты ответишь. Уйди же. М-м-м…
Но Ремизов не мог приказать себе уйти. Его ноги не гнулись и не двигались. Он должен был выпить эту ненависть до дна. Всю.
– Ну сделайте же что-нибудь! Я не могу! – Этот звериный, раздирающий душу рев сотрясал глинобитный дом. Если бы ему, начинающему наркоману, не кололи промедол, он бы уже умер, но этот чужеродный химический состав, снимающий болевой шок, заставлял жить. Кто-то, кто вершит последний суд, не хотел ему быстрой смерти. Булатов приподнялся на локтях, попытался встать на свои обрубленные ноги, выгнулся, из его груди, из раскрытых глаз, из разверзнутого рта рвался наружу, клокотал, буйствовал необузданный дух. Потом в одно мгновение он ослаб, обмяк и медленно, боком осел на глинобитный пол уже мертвым.
* * *
Утро началось с обработки всех близлежащих скатов ущелья артиллерией и БМП, в тех же секторах, что и прежде. С учетом предыдущего опыта Ремизов ограничил расход боеприпасов по двадцать снарядов на каждое орудие. «Наблюдение – вот наше главное оружие, – неустанно повторял он наводчикам и командирам. – С нашей оптикой мы всесильны». Все правильно говорил командир роты, если не считать, что для наблюдения нужна прямая видимость. А поскольку отвесные стены ущелья создавали мертвую зону, не поражаемую артиллерийскими снарядами, командир полка двинул к самому устью ущелья самоходную артиллерийскую установку «Гвоздику» для ведения огня прямой наводкой с другой стороны переправы. Она прошла полку и почти достигла уреза воды, когда ее настигла первая реактивная граната. Стреляли из глубины ущелья, издалека, и вело огонь безоткатное орудие. У «Гвоздики» башня в два раза выше, чем у БМП, и оттого самоходка уязвима в открытом бою, и именно поэтому ее накрыли сразу, а потом добили еще четырьмя гранатами, не дав произвести ни одного выстрела.
– Ремизов, слушай приказ. – Усачев задрал голову вверх, чтобы попытаться охватить взглядом нависающую над Киджолем гору. – Маршрут выберешь сам, через час ты с ротой должен быть на вершине, займешь удобную позицию. Ты должен сверху просматривать ущелье, корректировать огонь артиллерии и прикрывать сверху брод.
– За час я не смогу подняться, это невозможно.
– Все возможно. Вещевые мешки и куртки оставите внизу, а к сумеркам спуститесь вниз. Все. Приступай к выполнению задачи.
Рота начала подъем со стороны кишлака. Без тропы, которой здесь не могло и быть, потому что склон горы представлял собой почти вертикальную стену с редкой растительностью и проплешинами суглинка на небольших уступах. В других условиях подниматься по этому склону никто не стал бы. С собой взяли только оружие, боеприпасы и несколько скрученных ремнями плащ-палаток. Первые метров триста поднимались по каменному срезу с редкими выступами породы, для ног находились уступы, а автоматы, заброшенные за спину, не мешали держаться за камни руками. Другая проблема заключалась в том, что после того, как они поднимутся на эту «Останкинскую башню», вести прицельный огонь сверху вниз будет невозможно и из-за большой дальности, и из-за большого угла склонения. И как должно выглядеть это прикрытие брода, командир роты еще не представлял.
Над головой Ремизова о камни звонко щелкнули несколько пуль, потом левее и ниже, а снизу донеслись резкие хлопки очередей и одиночных выстрелов. Потом пули стали чаще и плотнее биться вокруг о камни. Он оглянулся по сторонам, пытаясь понять, откуда по ним ведут огонь, рота находилась вне зоны наблюдения «духов», а со стороны их неприкрытых спин находились свои. Свои и стреляли.
– Мурныгин, – орал он связисту, – на связь с «Альбатросом»! Прекратить огонь, передай, прекратить огонь! Это свои бьют. Это долбаная четвертая рота.
Солдат, прижавшись к уступу скалы, забившись в небольшую расщелину и прикрывая левой рукой лицо, как будто она спасала от свистящих пуль, рваным текстом, проглатывая слова и паузы, выкрикивал одну и ту же фразу:
– Прекратить огонь! По своим бьете! Прекратить огонь!
Шестую роту слышали, принимали, но огонь все продолжался, он налетал порывами, как ливневый дождь, а тот или те, кто принимал радиосигнал, не могли остановить стрельбу, она давно стала стихийной и неуправляемой. Одновременно отключилась логика, разум, представления о своих и чужих, стрелков охватил азарт, а их случайных жертв – паника. Различить форму своих солдат на такой дальности без оптического прицела, задирая при этом голову и ствол к синему небу, никто бы не смог, поэтому не было и точности стрельбы, только этим и объяснялось, что до сих пор ни одна из пуль не нашла своей цели. К этому времени подъем перестал быть отвесным.
– Уходим! Бегом! Кто как может! – Ремизов не знал, какие еще команды есть в запасе у него самого и в боевом уставе, но там ничего не сказано, что делать, когда тебя бьют свои.
Где же командир полка, где же комбат? Выбравшись, наконец, наверх, за гребень, интуитивно понимая, что все в роте целы, он никак не мог надышаться и до конца осознать свое командирское счастье. Остывали сухие от напряжения легкие, дрожали колени, по вискам стекал едкий соленый пот, к нему медленно возвращался рассудок, отвоевывая у страха клетку за клеткой опустошенный мозг. Первыми остыли и начали замерзать пальцы рук, растопившие рыхлый снег, сохранявшийся и в полдень с теневой стороны камней. Ремизов приподнял голову: снег лежал везде, а на нем, распластанные, без движения, вымотанные от гонок по вертикали, лежали его солдаты. Поднявшись на эти четыреста метров, рота из теплой осени внезапно перенеслась в календарную зиму.
Киджольское ущелье просматривалось хорошо, оно оказалось просторным и только перед самым Панджшером образовывало узкую горловину, из которой вытекала река, оставалась невидимой только та его часть, которая более всего интересовала Ремизова. Душманы засели внизу, прямо под ротой, но со ската, который она занимала, их позиции казались недоступными ни для наблюдения, ни для ведения огня. Гора этим скатом нависала над долиной, прикрывала входы в разветвленные пещеры. Не просматривалась и самоходная установка, запиравшая переправу, и танк, который двинулся к ней для эвакуации. Голосом Усачева заговорила радиостанция:
– Попадание в башню танка из гранатомета. Что вы видите сверху?
– Веду наблюдение, выстрела не видел, – вынужденно признался командир роты, двадцать пар глаз упорно буравили землю внизу, они не могли не увидеть момента выстрела. И все-таки не увидели…
– Наблюдайте, – озлобленно рыкнул комбат, – организуй наблюдательный пост ниже по склону, определи ему позицию.
Крутой, почти отвесный склон выдвинуть пост ниже не позволял. Но то, что произошло дальше, увидела вся рота. Из-под горы вырвались клубы дыма и пыли, и почти тут же на связь вышел комбат:
– Снова выстрел. Прямое попадание в корпус, танк заглох.
– Выстрел видел, попробую закидать позицию гранатами, – и, отключившись, приказал Желтову: «Видел, откуда пыль пошла? Давай, две „эфки“».
– Может, лучше РГД?
– Почему лучше? – не сразу понял вопрос и переспросил Ремизов. Конечно, Ф-1 мощная граната, ее нельзя бросать дрожащей рукой, но главное, что она достанет «духов». – Давай «эфку».
Граната пошла. Но не пролетев и половины высоты падения, через четыре секунды она рванула в воздухе, бесполезно рубанув осколками скалу. Ремизов посмотрел на свой автомат с подствольником, что же, будем пробовать по-другому. Первая же граната из подствольного гранатомета долетела до земли, след ее разрыва хорошо отпечатался на земле, но выстрел получился неточным, и сама цель пряталась под навесом горы, и прицеливаться при таком угле склонения оказалось невозможно. Несколько гранат отскочили от каменистого склона, но десять или двенадцать гранат взорвались близко к обрезу скальной стены, и стрельба внизу не возобновлялась. Выждали долгую паузу, всматриваясь в долину до рези в глазах, пытаясь уловить любой случайный звук. Активность «духов» не наблюдалась, пришло время пускать колонну бронетехники и занять противоположный берег реки, но вместо этого совершенно неожиданно всем подразделениям полка поступила команда на отход.
Как только свой маневр начала выполнять и шестая рота, с противоположной стороны ущелья, с большой дальности, одновременно ударили два тяжелых пулемета. Первые пристрелочные очереди прошли над головой и легли дальше ротной колонны, но уже следующие начали кромсать землю и снег вблизи. Ремизову и его солдатам пришлось вжаться в мерзлую землю, в снег и ползти, прикрываясь камнями, а открытые места проскакивать перебежками. «Духи» на доли секунд не успевали корректировать стрельбу – из-за дальности, – и поэтому этот аттракцион сладко щекотал нервы. Уйдя в глубь горного массива и достигнув наконец гребня хребта, рота избавилась от опасного противника и соглядатая. Команды на спуск не поступало, хотя время давно перевалило за полдень, и солнце упорно приближалось на западе к изломанному горизонту, отчего спины, едва они отворачивались от солнца, начинали замерзать. Следом за отходящим полком вдоль гребня двинулась и рота, но едва дозор прошел первую седловину хребта, открытое ровное место, а Ремизов поравнялся с большим, почти в рост человека камнем, в этот камень ударила длинная пулеметная очередь. Рота оживленным муравейником рассыпалась на защищенных местах ближе к гребню, у Ремизова сердце застряло где-то в горле, и он еле смог выдохнуть.
