В середине лета 1953 года нас вдруг перестали стричь наголо, это была сенсация, наконец-то лед тронулся... Значит, большие начальники решили, что мы никуда убегать не собираемся, а будем терпеливо ожидать решения своей судьбы. Все зыки немедленно завели себе бритвы и очень скоро внешне сильно изменились: появились усы, бородки, проборы, кудри, а я стал, как и до ареста, носить волосы назад, без пробора.
Через несколько дней еще одна сенсация: прибежал ко мне в кабинет взволнованный Петя Лапинскас и сообщил, что приказано немедленно снять с одежды личные номера, и мы с Петром тут же спороли их скальпелем. Свой номер 1-К-50 я запрятал в корешок какой-то книги с целью сохранить его и очень сожалею, что ни книги, ни номера в Москве так и не нашел...
В один из теплых дней августа мне захотелось проветриться, и я договорился с нарядчиками, что меня с бригадой строителей отведут в город на строительную площадку, но только до обеда, и чтобы конвойный солдат отвел меня обратно в зону. Строительный объект – жилой дом – находился недалеко от города, погода стояла теплая, и я с удовольствием бродил по площадке, любуясь, как дружно и квалифицированно работают строители. Строительная площадка, как полагается, была обнесена временным забором из колючей проволоки, с вышками по углам, и я заметил, что в одном углу, на зеленой травке, расположились загорать двое зыков. Они разлеглись на листе фанеры, раздевшись до пояса, их руки и спины были в синей татуировке, и по ней я определил, что это матерые воры-законники. Мужики были здоровые, их белые мускулистые тела странно контрастировали с работягами, сновавшими по стройке в черных или белых рубахах. Неожиданно на стройку пожаловала очередная «высокая» комиссия в погонах. Проверяющие неторопливо обошли стройку и обратили внимание на два распластанных белых тела, подошли к ним, и, по-видимому, главный из них спросил полковничьим басом:
– Не стыдно паразитничать?
Оба заключенных лениво приподняли головы, оглядели комиссию, и я ясно услышал ответ:
– Кому стыдно?
Военные чины словно вздрогнули, и главный уже заорал на всю площадку:
– Встать! Охрана, отвести этих двух на пять суток в карцер!
Зыки лениво поднялись, натянули рубахи, и я снова услышал тот же голос:
– Вот видишь, Васек, я говорил тебе, что и на стройке нам не дадут спокойно отдохнуть...
В одно из воскресений по лагерному радио объявили, что в столовой прочтет лекцию полковник из Москвы. Народу в столовую набилось до отказа, представительный полковник долго рассказывал о том о сем, много о международном положении, о послевоенных трудностях, но о нас ни слова. Зыки терпеливо и молча слушали краснобая, но потом, потеряв терпение, в резком тоне стали задавать вопросы прямо с места. Полковник забеспокоился... Вопросы сыпались один за другим:
– Что с нами будет?
– Думают ли о нас в Москве?
– Доживем ли мы до свободы?
Ну и все в таком роде. Полковник попытался все острые вопросы перевести в шутку:
– Вы мужики еще нестарые, считайте, что половину срока уже отсидели, а там, глядишь, за хорошую работу и примерное поведение скостят вам толику лет, вернетесь домой еще до своего сорокалетия, самый возраст переспать с бабой...
Все ржали, но разошлись угрюмые и в плохом настроении... Значит, наверху выпускать нас пока не собираются...
Но все же наш очень строгий лагерный режим стал постепенно трещать по всем швам. Разрешили носить гражданскую одежду, стали платить зарплату в размере одной четвертой от заработанного, организовали «коммерческую» столовую, где за наличные деньги можно было вкусно поесть. Это особенно поражало после многих лет кормежки отвратительной баландой, овсяной кашей да иногда полутухлой кониной или рыбой – а тут вдруг макароны с мясом, настоящий борщ, даже оладьи с джемом. Мы набросились на еду как сумасшедшие, ели по четыре порции и никак не могли насытиться... В общей лагерной столовой появился «росток коммунизма» – на столах лежал нарезанный кусками хлеб – бери и ешь, сколько хочешь. Пайки по утрам уже не выдавали. В общей столовой образовались горы пищевых отходов, и для их реализации развели свиней, целое стадо, и мясо их тоже шло в общий котел, правда, мы видели, что начальство тащило по домам большие окорока, что вызывало глухое недовольство заключенных...
В общем, настроение у всех заключенных день ото дня становилось лучше и лучше, но главное – свобода... Когда она придет и придет ли вообще?.. Никто толком ничего не знал, включая начальство, зато всякие «параши», одна другой невероятнее, распространялись по лагерю с быстротой звука, причем часто взаимоисключающие друг друга...
Однако психологическая температура заключенных медленно, но неуклонно повышалась, и я с тревогой наблюдал, как заключенные собираются национальными кланами и готовятся к активным действиям. Интеллигенция лагеря, как всегда, только ломала голову, что будет да как будет, но к активным действиям была совершенно не готова. Интеллигенты при слове «организация» замыкались и мрачнели, знали, что если сведения об организации дойдут до оперов, они получат первую пулю. Но работяги – дело другое: подавляющее большинство – в прошлом солдаты, они служили и в Советской Армии, и в немецкой армии, и в войсках Степана Бендеры, партизанили. Они прошли все круги ада, да еще в шахте работали без малого десять лет, они и вовсе ничего не боялись – ни черта, ни Сталина, ни опера, они были готовы на все... Но что делать мне? Если встанет вопрос, с кем я? Вот когда я еще раз оценил выгоды своего места в лагере – надену белый халат и буду помогать врачам спасать жизнь раненых. В середине лета 1953 года из нашего лагеря удрал каторжанин Игорь Доброштан. Это был первый побег после смерти Сталина. Раньше, еще до организации Речлага, из воркутинских лагерей нередко убегали блатные, но их, как правило, быстренько вылавливали в окрестной тундре и на месте поимки расстреливали, безо всякой, конечно, юриспруденции, а трупы привозили в Воркуту и бросали около лагерной вахты, где они лежали неделю-другую – в назидание, так сказать... Блатные воры, удрав из лагеря, прежде всего старались добыть документы и с этой целью убивали первого встречного, даже если это был одиночка ненец-охотник. Но ненцы это тоже хорошо знали, между беглыми и охотниками шла настоящая война без компромиссов – ни одна из сторон не намеревалась перейти к мирным переговорам, действовал закон джунглей: кто первый увидел, тот и убивал. Бывали случаи, что группа блатных, удрав из зоны, заходила в какой-либо охотничий поселок и вырезала всех до одного, включая детей, чтобы не оставлять следов и свидетелей, и забирала все, что можно было унести.
И вот хороший и веселый парень Игорь Доброштан зарылся в вагон с досками, запасся харчами – и прощай, лагерь... Поймали Игоря далеко от Воркуты, где-то в районе Котласа, когда он рискнул вылезти из досок и подышать свежим воздухом. Ко всеобщему удивлению, его не только не застрелили при поимке, но даже не били, правда, наручники все же надели и закованного привезли обратно в наш лагерь. Опер грозил судом, орал на него во всю глотку, стучал кулаком... но только по столу, и этим дело закончилось. Игорь ходил по лагерю гоголем, рассказывал байки, как «там на воле»... Это событие тоже говорило о многом – побег из Речлага повлек за собой наказание только в виде внушения, правда, матерного...
Обстановка в лагере постепенного все же накалялась, уже был случай, когда толпа возбужденных заключенных окружила плотным кольцом начальника лагеря майора Воронина и учинила ему форменный допрос – когда нас наконец выпустят? Воронин, опытный и неглупый мужик, держался великолепно, поначалу отшучивался, дескать, потерпите, мужики, трошки, о вас думают наверху, и крепко думают, и, уж поверьте мне, наверняка что-нибудь придумают. Но терпение шахтеров лопнуло, пошли в ход и мат, и угрозы: бросим, дескать, работу, затопим шахту, разнесем лагерь и т. д. и т. п. Воронин вскочил на возвышение и закричал во весь голос:
– Успокойтесь, мужики, с огнем ведь играете, вам же будет хуже, очень прошу вас – потерпите еще немного... Думают о вас, думают...
Майора спасло солдатское самообладание, он ничего не боялся, даже смерти, смелый был мужик, что говорить... Мне рассказывали, что в былые времена Воронин, будучи оперуполномоченным лагеря, неоднократно выходил один на один против вооруженного блатного вора и всегда выходил живым, а это была серьезная «игра», можете мне поверить: или-или... В общем, Воронин сумел успокоить зыков, хотя они были у «последней черты» и жизнь майора висела на волоске... Заключенные разошлись по своим местам – кто в шахту, кто отдыхать в лагерь...
В начале августа по всем лагерям Воркуты разнеслась весть, что 1 августа в лагере шахты № 29 произошла серьезная заваруха, закончившаяся массовым расстрелом заключенных. В лагере шахты № 7 заключенные тоже объявили забастовку, и на работу вышли только камеронщики (водоотлив), чтобы шахту не затопило. Но к активному сопротивлению властям заключенные не были готовы психологически, и вохряки ворвались в лагерь и начали избивать всех подряд, невзирая на лица... Несмотря на то что заключенных было неизмеримо больше, чем вохряков, зыки позволили себя избивать, и забастовка была подавлена за полчаса. Заключенный еще не мог поднять руку на человека в военной форме и со звездой на фуражке. Как негр против белого...
