Из многочисленных лагерей Советского Союза стали приходить «параши», что везде неспокойно, что в норильских лагерях случались настоящие побоища заключенных, применялись танки и даже авиация. Волновались Караганда, Колыма, Дальний Восток, и только в Воркуте было относительно тихо. Массовый расстрел заключенных на 29-й шахте охладил бунтарский накал зыков в других лагерях, и в нашем в том числе... И это очень плохо, вот если бы мы, да и все сразу... Вот тогда да, наверху зачесали бы затылки. Некоторые горячие головы утверждали, например, что если бы американцы или еще кто выбросили воздушный десант с большим количеством оружия, весь советский север от границ с Финляндией до Камчатки запылал, как огромный костер, погасить который можно было бы только применив водородные бомбы.
Но все же надо отдать должное начальнику нашего лагеря майору Воронину, он всеми силами старался не раздражать заключенных. И все начальники вели себя по отношению к нам очень сдержанно, не придирались, как раньше, по пустякам, не сажали в карцер или БУР даже за не очень слабые нарушения режима... Все ждали...
Прошла зима 1953/54 года, все оставалось по-прежнему никого на волю не выпускали, жили и работали тихо. Шахта ежедневно выдавала на-гора две тысячи тонн угля. Режим в лагере очень ослаб, все занимались добычей через вольных особо шикарных сапог, казенные бушлаты перешивали на модные «москвички» с цигейковыми воротниками. Доставали и пили водку, прямо в бараках, правда, не на глазах у начальства, заводили романы с вольнонаемными женщинами. Как-то весной 54-го года на нашу шахту доставили двадцать пять заключенных женщин-немок для работы на поверхности. Пробыли они в зоне всего несколько часов, но, как потом выяснилось, все до одной были изнасилованы. Правда, наш хлопцы категорически утверждали, что ни одна из женщин никакого сопротивления не оказала и никто из них начальству не пожаловался... Об этом инциденте под общий смех рассказала на врачебной пятиминутке капитан Токарева. В общем, начальство решило сделать вид, что «ничего не случилось», но сам факт направления женщин в мужской лагерь для работы раньше был совершенно невозможен.
Летом 1953 года вышел на свободу Илларий Георгиевич Цейс. Его посадили в Ленинграде в блокаду в 1943 году и «отвесили» десять лет строгого лагеря исключительно за фамилию – не мог же советский гражданин с немецкой фамилией Цейс не быть немецким шпионом! И отсидел симпатичный и добрый архитектор Илларий Цейс десять лет в воркутинских лагерях за необдуманное решение своих далеких предков переехать в поисках счастья из родной Германии в снежную Россию... Илларий уходил на свободу взволнованным и потерянным, на воле его никто не ждал, детей у него не было, а жена – директор средней школы в Ленинграде, партийная конечно, – после ареста мужа отказалась от него и оформила развод. Илларий Цейс был настоящим русским и прежде всего пошел в ресторан отпраздновать свое освобождение. В те годы в Воркуте было только одно питейное заведение – ресторан «Север» на улице Ленина, туда и поспешил Илларий. Ресторан, как всегда, был полон, и только за одним столиком, положив голову на руки, спал какой-то гражданин, Цейс сел рядом и стал ждать официанта. Через некоторое время сосед проснулся, поднял голову и мутными глазами уставился на соседа по столику:
– Ба! Да это же Илларий Цейс! – рявкнул он на весь ресторан. – Здорово, друг, с освобождением тебя! Официант! Графин водки, закусон к нему и два бифштекса...
Собеседником Иллария оказался начальник Горного отдела Проектной конторы, крупный горный инженер Геннадий Александрович Грудин. В прошлом он был главным инженером «Ткварчелистроя» в Грузии, в 1937 году получил десять лет лагерей, отсидел их в Воркуте и с 1947 года был неизменным начальником горного отдела. По общему мнению, в Воркуте Грудин был самым знающим специалистом, и во всех технических спорах его мнение всегда было окончательным. Спустя несколько часов Цейс и Грудин в обнимку топали к дому Грудина, где Цейс и остался ночевать. Куда ему было идти в таком подпитии...
Несмотря на ощущение, что вот-вот все коренным образом изменится, и, конечно, в лучшую сторону, в нашей жизни случались мелкие и крупные происшествия, и это как-то наполняло смыслом однообразно текущее время. Мой дневальный Ваня Зозуля раздобыл где-то маленькое зеркальце и стал пристально рассматривать свою физиономию. Хорошо конечно, что зеркальце было маленьким и он не мог видеть своего лица целиком. И как-то после очередного сеанса саморазглядывания, Ваня обратился ко мне:
– Олег Борисович, у меня к вам большая просьба – попросите Вальку Бойцову или Токареву достать мне стеклянный глаз, очень уж плохо смотрится моя пустая глазница, да и болит она постоянно, сделайте это, пожалуйста, для меня, очень прошу.
«Ну что ж, – подумал я, – Ваня парень еще молодой, и, действительно, пустая глазница выглядит весьма неприглядно, постоянно слезится и беспокоит его. Попробую...»
К удивлению, Токарева спросила только, какого цвета глаз у Зозули, и пообещала достать протез на городском аптечном складе. К сожалению, ни Токарева, ни тем более я, не знали, что стеклянный протез глаза необходимо подбирать по глазнице, и наша темная безграмотность в этом деле причинила в дальнейшем большие неприятности бедному Ванюше... Примерно через неделю Ивану вручили красивый голубой глаз. Восторгу Ванюши не было конца, он не выпускал зеркальце из рук целыми днями... Ваня обошел с новым глазом всех своих дружков-бандеровцев и всем растрепал, что глаз ему достал Олег Борисович. Один из его дружков, восхитившись глазом, даже спросил его:
– Ну, Ваня, скажи честно, ты хоть чуть-чуть, ну самую малость, видишь, новым глазом?
И Ваня ничуть не удивился этому вопросу, он знал своих дружков... Однако коварная судьба подстерегла бедного Ивана. По моему совету, на ночь Иван свой глаз вынимал и клал в кружку с водой, которую ставил на тумбочку, стоящую между нарами, и ночью кто-то впотьмах опрокинул кружку, а еще кто-то наступил шахтерским сапожищем на красивый глаз и превратил его в кучку мелкой стеклянной крошки. Утром, когда Иван пришел на работу, его здоровый глаз и пустая глазница были до краев наполнены слезами, изуродованные губы дрожали, и он молча и красноречиво смотрел на меня. Его взгляда я выдержать не смог, и тотчас же пошел на поклон к Токаревой, что я, честно сказать, очень не любил делать. Токарева скривилась в неудовольствии, но пообещала достать новый глаз. Через неделю Иван получил новый глаз, но когда вечером Ваня пошел в сортир, красавец-глаз, не подогнанный по глазнице, вывалился и пропал во тьме огромной выгребной ямы... Была зима, Иван, позвал всех своих дружков на помощь и несколько часов провел в поисках в яме с фекалиями, но глаза так и не нашел... Утром пришел на работу, молча улегся на кушетку носом к стенке и на мое обращение не отзывался... Когда я в третий раз пришел с поклоном к Токаревой, то еще раз имел случай убедиться, как она хорошо ко мне относится. В первый момент ее физиономия перекосилась, она, наверно, подумала, что мы просто издеваемся над ней, но, увидев мой донельзя сконфуженный вид, взяла себя в руки и резким голосом изрекла:
– Ладно, в последний раз, пусть больше не теряет. Идите.
Однако и этот третий глаз парень умудрился выронить в сугроб, и только мобилизовав целую бригаду своих дружков-шахтеров и пропустив через свои ладони тонны снега, отыскали наконец Ванин глаз. На этом эпопея и закончилась, и только когда Иван освободился и уехал из Воркуты, врачи подобрали ему глазной протез по глазнице, и он уже его больше не терял.
Никогда мне не забыть день 26 августа 1953 года. В этот день в 1948 году я был арестован в Ленинграде, и бдительные органы погрузили меня на самое дно любимого отечества... В печальную пятилетнюю годовщину я был особенно грустен, мрачные мысли одолевали меня, с утра я лежал на своей красивой белой кушетке, вперив взгляд в темный потолок...
Неожиданно в коридоре поднялся шум, загрохотали сапоги, послышались возбужденные голоса. В кабинет без стука влетел красный Петя Лапинскас и сообщил, что в стационар привезли на «скорой» несколько женщин с огнестрелом и что всем им необходимо срочно сделать рентгеновские снимки и определить положение пуль. Одну из них, которая была в самом тяжелом состоянии, Катлапс велел положить немедленно на операционный стол, и он уже приступает к операции. Что за женщины и почему и стреляные, Петя не знал и убежал как наскипидаренный. Мою меланхолию как ветром сдуло, и я быстро приготовил аппарат, кассеты, надел белый халат и вымыл руки. Все это я проделывал тысячи раз и тратил на подготовку одну-две минуты. Открылась дверь, и на белой каталке санитары доставили первую женщину. На каталке лежит миниатюрная красивая блондиночка лет двадцати трех – двадцати пяти, ее чудесные локоны разметались на подушке, вся нижняя часть тела в крови, она кусает истерзанные губы, тихо стонет, едва сдерживая крик, все лицо в слезах... Мне впервые пришлось делать снимки заключенным женщинам – это тоже показатель ослабления общего лагерного режима. Я быстро сделал обзорные снимки таза и бедер в двух проекциях на большую кассету. Глубоко в мягких тканях были хорошо видны пули – несколько штук, но все прошли ниже почек и не задели мочевого пузыря, поэтому она и осталась живой, хотя и потеряла много крови... Санитары осторожно переложили бедняжку на каталку и увезли в операционную. Петя Лапинскас сказал, что сейчас привезут вторую раненую, ее готовят в ванной комнате, и еще Петя добавил, что доставили пять женщин и что всех будет оперировать Катлапс. Я пошел в операционную, чтобы узнать, что сталось с первой раненой, которую поместили прямо в операционную. У двери операционной я в недоумении остановился, там гремел голос Катлапса, который страшно ругался, правда, без крепких выражений. Он кричал на кого-то:
