– Палачи! Убийцы! Я сорок лет оперирую, и никто на столе у меня еще не умирал, это первый случай, и то по вашей вине! Если бы ее доставили хотя бы на час раньше, мы смогли бы ее спасти!
Я вошел в операционную, и первое, что мне бросилось в глаза – голое окровавленное тело молодой женщины на операционном столе, ее брюшина была вскрыта, куски окровавленных кишок вывалились на стол, и мне стало ясно, что женщина мертва. Неподалеку от стола в накинутых на шинели белых халатах стояла группа военных с погонами. Красный и возбужденный Катлапс орал во весь голос на офицеров... И как он только не боится, что это с ним стряслось, недоумевал я. Увидев меня, доктор уже спокойным голосом сказал:
– Олег Борисович, пожалуйста, сделайте снимки и всем остальным, будем оперировать, пока не поздно...
Санитары быстро унесли умершую, сменили окровавленные простыни и уложили на стол блондиночку, которой я только что сделал снимки. Мне было ужасно жаль эту бедненькую девушку, я не мог спокойно смотреть на ее детские пальчики, на весь ее окровавленный и растерзанный вид... Я пошел делать снимки остальным трем женщинам, у всех оказались пули в мягких тканях таза и бедер. Катлапс пулевыми щипцами, ориентируясь по рентгеновским снимкам, быстро извлек все пули, и жизнь остальных четырех раненых оказалась вне опасности.
Как вскоре выяснилось, дело с ранеными женщинами оказалось обыденным и простым. Бригаду заключенных женщин из лагеря «Предшахтная» вывели на ремонт шоссейной дороги. В обеденный перерыв группа молодых литовок села на мох около дороги и принялась петь свои литовские песни. Что им было еще делать? День стоял солнечный и теплый... Конвойному офицеру, младшему лейтенанту, пение литовок показалось почему-то антисоветским, и он приказал им замолчать. Но в лагерном уставе, в котором все было запрещено, специального запрещения петь песни не было, и литовки это отлично знали и со спокойной совестью продолжали петь. Такое неподчинение советскому офицеру, да еще каких-то там паршивых фашистских тварей, привело охранника в слепое бешенство и он, выхватив у ближайшего солдата автомат, вполне профессионально дал очередь по поющим женщинам. Но все же в последний момент, видимо, лейтенант подсознательно направил дуло автомата не в голову, а немного ниже, и попал всем в задницы, кроме одной. У той пули задели почки и печень. Всех раненых женщин забрала скорая помощь и повезла обратно в лагерь «Предшахтная», но санчасть лагеря отказалась их принять, чувствуя, видимо, недостаточный уровень собственной хирургической компетентности. Тогда их повезли в городскую больницу, но там их тоже отказались госпитализировать, но уже по политическим соображениям: лучше перебдеть, чем недобдеть.
Вот тогда кто-то и дал команду везти раненых на «Капиталку», там, дескать, самый сильный хирург в Воркуте – Катлапс, – ему и карты в руки... Но на вахте нашего ОЛПа дежурили сталинские чекисты, и им раненые женщины были до феньки, они еще и не то повидали в лагерях, и машину в лагерь не пустили. Пока звонили в Управление Речлага, пока оттуда звонили в лагерь, да лагерь еще сопротивлялся – не наш, дескать, контингент! Шли часы, лилась кровь, потом звонили на вахту... Пока охранники наконец поняли приказ, прошло больше трех часов, и все это время женщины были предоставлены сами себе, безо всякой помощи, врач их почему-то не сопровождал... Вот почему Катлапс орал на начальство: если бы женщин доставили к нам немедленно, он сумел бы спасти всех... А начальники, стыдливо прикрыв погоны белыми халатами, молча выслушали обвинения доктора и так же молчком удалились из операционной. Все-таки я забеспокоился, не будет ли санкций в отношении Катлапса, вдруг возьмут да и упишут доктора на общие работы. Еще год назад это мероприятие было бы вполне реально, хотя тогда и Катлапс держал бы язык за зубами... Санкций против доктора не последовало, времена изменились... Но что было лейтенанту, стрелявшему в сидящих женщин, мы так толком и не узнали, говорили, что его разжаловали, потом говорили, что судили, но сколько «отвесили», осталось нам неизвестным.
Раненые женщины после операции пролежали у нас недели три, и только потом их всех увезли обратно на «Предшахтную», в женский лагерь. Пока женщины находились у нас, они постоянно были окружены заботой и вниманием, заключенные-мужчины совсем отвыкли от женского общества и к «своим зычкам» относились с трогательной нежностью, угощали чем могли и ухаживали как умели. В нашем лагере было много литовцев, и они без конца осаждали стационар с черного хода в надежде поговорить с землячками, такими же, как они, отверженными... Но куда там, железные Петя Лапинскас и Миша Дециг никого в стационар не пускали. А Лапинскас, сам литовец, и как я успел заметить, допускал послабление своим землякам и разрешал им короткие свидания на скамеечке около моего кабинета. Женщины поначалу ходили на костылях, и я с интересом иногда наблюдал, как молоденькую литовку плотным кольцом окружают каторжане и трещат по-литовски, как сороки...
Случилось, однако, и необыкновенное происшествие, которое ускорило отправку литовок из нашего лагеря. Чтобы оградить женщин от мужчин, которые ходили по стационару преимущественно в кальсонах, их разместили в двух небольших палатах около операционной и строго-настрого запретили всем без исключения заходить к ним. Даже я ходил в «женское» отделение только с разрешения Лапинскаса. Однажды вечером доставили в стационар молодого парня, прямо из шахты, с приступом острого аппендицита. Из приемного покоя больного отвезли в операционную, и Катлапс прооперировал его, причем операция шла трудно и долго, аппендикс уже начал гноиться. Парня положили в палату под строгое наблюдение дежурного фельдшера. Однако Катлапс имел привычку по ночам проверять состояние только что прооперированных, и в ту ночь он, накинув халат, вошел в палату, где лежал больной. Но его постель оказалась пустой... Катлапс сразу догадался, где он, и опрометью ринулся в «женское отделение», буквально стащил парня с женщины, поднял на руки и отнес в операционную. Все швы, и внутренние, и наружные, у больного разошлись, и кровь хлестала из него, как из недорезанного барана. Катлапс объявил общий аврал, подняли всех врачей, фельдшеров и санитаров. Операция по спасению новоявленного Казановы длилась всю ночь, и только утром, перед самой поверкой, все врачи, до предела усталые и взмокшие, вышли из операционной. Жизнь романтика была спасена... Утром на пятиминутке у Токаревой Катлапс подробно рассказал о случившемся. Такого в практике ни у кого из врачей не было. Токарева – как поговаривали злые языки, большой ценитель мужчин – была в полном восторге от ночного происшествия и не скрывала этого...
Но... забота о нравственности заключенных была все еще одной из главных прерогатив лагерного начальства, и Токарева через Управление Речлага добилась распоряжения о возвращении почти выздоровевших женщин обратно на «Предшахтную».
Надо сказать, что драматическая история с женщинами весьма отрицательно сказалась на настроении заключенных. Стрелять в несчастных и беззащитных женщин... Это же чистый фашизм!.. А что же будут делать тогда с нами, с мужчинами? Работяги прямо зубами скрипели от ненависти...
Как-то Ваня Зозуля сообщил мне, что в наш лагерь привезли нового заключенного с Западной Украины, в котором хлопцы-бандеровцы опознали следователя МГБ. Как и почему он попал в наш лагерь, никто понять не мог, мы знали, конечно, что МГБ сажает и своих сотрудников, но знали также, что их всегда держат отдельно от своих бывших подопечных. Для этого была созданы закрытые специальные лагеря, и вдруг, нате вам – живодера привезли к нам. Видимо, произошла какая-то путаница с фамилиями, а может быть, и специально... Органы на все способны... Я спросил Ивана, сколько новичку жить? Ваня пожал плечами и невозмутимо изрек:
– Сутки.
Ваня знал, что говорил... На следующий день бывшего следователя подняли из шахты и отнесли прямо в покойницкую, где наши фельдшера произвели вскрытие тела на предмет определения причины смерти. Из легких, пищевода и желудка покойника фельдшера извлекли куски угля и породы, был и такой способ удушения... Интересно, что на это происшествие никто не обратил внимания, хотя все о нем знали.
– А что? Естественно... – пожимали плечами и переводили разговор на другую тему.
Весной 1954 года ушел на волю и второй мой товарищ по лагерю – Михаил Иванович Сироткин. Свой срок – пятнадцать лет Миша отсидел от звонка до звонка, то есть день в день. До вахты только я один смог проводить Мишу, все остальные его товарищи были на работе. Мы обнялись, и пошел дорогой мой Миша по мосткам в город, без солдат и собак, пошел к новой свободной жизни, отдав лучшие свои годы бессмысленному, нелепому и жестокому наказанию за несовершенные преступления... На воле Мишу никто не ждал, у него не было ни детей, ни жены, правда, в Калуге жили его сестры и братья. Вновь я встретился с Михаилом Ивановичам уже в Москве, в 1957 году, он в чине подполковника был в отставке и на пенсии. Восстановили его и в партии, но к прежней работе не допустили. На старости лет Миша неудачно женился и как-то отошел от нас, но все же изредка мы встречались. Однажды, в хорошем подпитии, я спросил:
