— Две в червях, — вовремя вмешался Виере.
Часы над стойкой прозвонили одиннадцать, и уважающий традиции Лепомм в третий раз осведомился, что подать господам. Впрочем, это было чистой условностью, так как игроки очень редко меняли свои заказы.
— Мне кажется, — обратился к Гитеру Верспрее, сдавая карты, — вы напрасно так затянули партию. Это может вам дорого обойтись…
— Не беспокойтесь, — возразил Титер. — Если — я проиграю, как вы, похоже, думаете, мне лишь придется продать завтра на одну-две коробочки больше «пастилок от кашля» или аспирина… Но вы пока не выиграли.
— Посмотрим! — ответил Верспрее.
Он бросил короткий взгляд на свои карты и твердо объявил:
— Три без козырей!
После минутной паузы он раздраженно проворчал:
— Ну, ваш черед, господин Косс!.. Что вы говорите?
— Я? — подскочил нотариус. — Я ничего не говорю.
— Я именно об этом! Вы пасуете или?..
Косс, не отвечая, обернулся к окну.
— Да что с вами? — воскликнул ветеринар. — Вы играете в бридж или смотрите на проезжающие машины? Что…
— Помолчите, — поднял руку Косс. — Мне показалось, я слышу…
— Что слышите?
В этот момент Гитер, побледнев, опустил карты на стол.
— Мне кажется, кричали, — сказал он в свою очередь.
— Где? — спросил Виере.
— На улице, — ответил Гитер.
— На?..
И Виере тоже бросил карты и обернулся к окну. Ненадолго воцарилась тишина.
— Боже мой! — воскликнул, вставая, Верспрее. — Что происходит?
С улицы все более и более явственно доносились крики. Кричали женщины.
— Надо пойти посмотреть! — сказал Виере.
Он отодвинул свой стул, направился к двери в кафе и открыл ее. В ночной тишине совсем близко прозвучало:
— На помощь! Помогите!
Мужчины бросились наружу. Им навстречу бежали две беспорядочно жестикулирующие тени.
— Это госпожа Пети-Аве, — послышался надтреснутый голос Лепомма.
Он едва успел протянуть руки, чтобы не дать задыхающейся галантерейщице упасть прямо на тротуар. За ней следом в ярком свете, отбрасываемом на землю окнами кабачка, появилась Луиза Боске.
— Идемте быстрее, — произнесла она, переводя дыхание. — На улице, недалеко от нашего дома, лежит человек. Он, должно быть, мертвый.
— Мертвый?! — вырвалось у Верспрее.
— Да, мы слышали, как он кричал. Мы вышли на улицу. Я думаю, его… его убили!
— Бог мой! — бормотал Косс. — Убийство! Убийство совсем рядом?
— Пойдемте скорее! — настаивала Луиза. — Я вас провожу…
Спустя пять минут четверо мужчин склонились над трупом.
Лепомм же повел г-жу Пети-Аве в свое кафе принять сердечные капли.
— Это чудовищно, — прошептал Косс. — Чудовищно!
— Кто это может быть? — спросил Гитер.
Как мы уже упоминали, тело лежало лицом вниз.
— Господин Гитер, — сказал Виере, самый спокойный из всех, — прежде всего нужно проверить, умер ли этот человек. Бегите, разбудите доктора и срочно приведите его сюда. Вы, Косс, или вы, Верспрее, сходите за комиссаром…
Он ощупал свои карманы.
— Что вы ищете? — подал голос Верспрее. — Спички?
— Уже нашел, — ответил Виере.
Он чиркнул одной из них и, прикрыв пламя широкой ладонью, нагнулся над телом.
— Не прикасайтесь к нему! — предупредил ветеринар. — Если его убили…
У склонившегося над телом мясника вырвалось придушенное восклицание.
— Ну, что там? — не утерпел Верспрее.
Виере медленно разогнулся.
— Это в самом деле ужасно, — прошептал он. — Этот человек, это…
— Это? — выдохнул Косс.
— Аристид Виру, — сказал Виере.
III. Трефа, пики и трефа
Комната была широкой, с низким потолком, что довольно редко встречается в старых зданиях. И кровать тоже была широкой и низкой, покрытой разбросанными в сложном, хотя и непреднамеренном, беспорядке подушками и шалями. Бордовый ковер устилали шкуры, самая красивая, белая, как горностай, лежала рядом с кроватью.
В комнате царила тяжелая, пропитанная странным запахом атмосфера. Кто бы ни входил в нее впервые, обязательно задерживался на пороге. Всегда здесь стоял полумрак: из множества ламп, расставленных всюду — на комоде, на столе, у окна, на туалетном столике и над кроватью, — горела лишь одна.
В темноте старые часы вздрогнули и словно с усилием пробили десять раз. Нет, точно с усилием. Время почти стерло цифры на циферблате.
Этим вечером зажжена лампа на столе, и при ее свете Эдме, дочка доктора Хие, гадает на картах. Она раскладывает их перед собой по порядку маленькими кучками. Сначала ей видны только их рубашки в синюю клетку. Молодая девушка по одной переворачивает карты, то медленно, будто опасаясь таинственного сочетания, то вдруг в лихорадочной спешке, надеясь заставить их сказать больше, чем обычно открывают карты…
В это роковое мгновение, наступающее почти каждый вечер, для дочери доктора Хие не существует ничего, кроме вырванных у дамы пик или валета червей откровений; ей еще не представилось другой возможности поверить в любовь.
Чем занят ее отец в этот ночной час? Он, без сомнения, в своей лаборатории, в башенке под крышей, с левой стороны дома. Уже очень давно Эдме перестала заходить в маленькую комнату, заполненную стеклянными предметами необычных форм, куда ее отец всем запретил входить. Маленькой девочкой в грозовые вечера она проскальзывала туда, чтобы лучше видеть молнии, и, как она говорила, «быть ближе к грому»…
Теперь ее единственное прибежище — комната, вся в приглушающих звук тканях и коврах. Если открыть шкаф в глубине, на вас посыплются книги. Если открыть тот, что стоит справа от двери, на вас рухнут платья.
Эдме склоняется над картами. Они раскрывают ей секреты, древние, как мир… Светловолосый мужчина… Письмо к брюнетке… Дорога… Какие пустяки! Маленькими ручками с острыми ногтями дочка доктора Хие перетасовывает колоду и начинает все сначала. Дело в том, что ей так хочется верить картам! И в таинственные суеверия, связанные со встречей трех белых лошадей, с полетом воронов, идущими парами молодыми монахинями…
У подножия кровати, на красивом белом меху, лежит раскрытый «Ключ к сновидениям».
Эдме тысячу и один раз лихорадочно задавала себе вопрос: верит ли она по-настоящему во все это? В опасность, которой подвергается гость, бросивший шляпу на кровать? В катастрофы, о которых предупреждают скрещенные на скатерти ножи? В ссору с близкими, которую может вызвать опрокинутая солонка, если не заговорить судьбу, бросив щепотку соли через левое плечо? Вправду ли она суеверна?
Каждый раз на вопросы этой другой Эдме, похожей на старшую снисходительную сестру, Эдме отвечала «да». Да, потому что она хотела верить картам и различным проявлениям сверхъестественного. Она старалась подчинить свой разум этим играм, она нуждалась в этом фантастическом мире, без конца создаваемом ею на протяжении ничем не заполненных дней. Она не могла допустить, что жизнь лишь медленное движение к смерти, череда тусклых бесцветных часов. Конечно же, существует что-то другое… И к этому чему-то другому она стремилась изо всех сил. Увы! Неужели феи живут так далеко, что ни одно послание не доходит до них?..
Эдме снова отодвигает карты. Встает. На ее шее переливается тяжелое ожерелье, похожее на золотую змею, на хрупких запястьях позвякивают браслеты.
Дочка доктора Хие подходит к зеркалу. Возможно ли, спрашивает она себя, чтобы ничего не существовало за гладкой поверхностью? Значит, все лишь обман? Значит, это не застывший пруд, полный духов? Сверху — стекло, за стеклом — амальгама. А за амальгамой ничего нет. Как грустно! Неужели никогда ни один ребенок, став взрослым, не покончил с собой, узнав, что за зеркалом ничего нет?..
Теперь Эдме разглядывает себя. Когда-то, когда ей было одиннадцать лет, вырастившая ее добрая старая Мария ворчала, глядя на нее с любовью: «Можно подумать, вас цыгане потеряли по дороге».
Ее головка уже тогда была совсем темной и волосы с тех пор не стали светлее или послушнее.
Никому бы не пришло в голову назвать ее красивой. По крайней мере, начать с этого. Скорее: «Какая она странная!», или: «Она не похожа на других…»
Не похожа на других! Разве она виновата?
Эдме поочередно рассматривала в зеркале свои большие бархатные глаза, выпуклый лоб, маленький ярко-красный рот, теплый смуглый цвет лица, округлые щеки — может быть, с чуть слишком выступающими скулами? — и почувствовала прилив гордости.
Она охотно уступила этому чувству, не подавляя, так как знала его эфемерность. Не похожа на других? Ну что ж, тем лучше. Да, она странная, загадочная, немного волнующая… На что ей жаловаться? Разве ей хотелось бы походить на крупных тяжеловесных фламандок, с которыми каждый день встречается на улицах деревни? Разве она не предпочитает их уверенным жестам свои грациозные движения? Разве не была она счастлива, что ее облик напоминал людям об исчезнувших инфантах?..
