К аптекарю заходил Фролов — этому всегда везло. Опанас проигрывал ему большие деньги, платить было нечем.
А Фролов и не требовал немедленной расплаты. Он просил лишь «черкнуть для памяти записочку».
Опанас делал это с великой охотой, надеясь, что Фролов в пьяном виде потеряет «записочки», а там ищи-свищи. Они даже подружились, вместе уходили от аптекаря к женщинам, вместе возвращались под утро домой, часто бывали друг у друга.
Иногда Опанас начинал понимать, куда ведет скользкая дорожка, гнал от себя Фролова; тот утешал приятеля, кричал о том, что «идеалы восторжествуют», что «свободному человеку в этом мире есть только один исход — туман алкоголя», а «совесть надо привязать на веревочку».
Опанас пил, играл, и брал, и брал без конца деньги взаймы, брал у кого попало, выпрашивал рубли, трешницы, клялся отдать, подписывал какие-то бумажки…
Однажды он зашел к Льву.
— Лева, прости, но, знаешь, честное слово, совершенно необходимо…
— Сколько?
— Пятьдесят рублей… Карточный долг, Лева, сам понимаешь…
— Не дам денег, пока не отдашь долг.
— Лева!
— Ты мне должен полторы тысячи рублей…
Опанас отшатнулся от Льва и стоял, тупо раскрыв рот.
Лев вынул из стола пачку бумаг — это были «записочки», выданные Опанасом Фролову.
— Мой друг Толя передал твои долговые обязательства мне. Я оплатил их наличными. Он потерял надежду получить с тебя деньги и доверил это сделать мне.
— Сволочь!
— Кто?
— Анатолий.
— Скажи пожалуйста, скотина! Ему деньги давали взаймы, а он еще ругается.
— Сколько, ты говоришь, за мной?
— Полторы тысячи с чем-то.
— Что же мне делать?
— Платить. Умел брать, умей и отдавать.
Опанас тяжело опустился на стул.
— Вообще, про тебя странные слухи ходят, Никола. С бабами путаешься…
— Враки.
— Какое враки! Бухгалтер Ерофеев — пьяница и болтун. Он в одном месте тебя наизнанку вывернул.
Бледный нос Опанаса покраснел.
— Слушай, Никола, деньги я подожду. Только говорю по-дружески: уходи ты из городской аптеки, пока тебя оттуда не вытурили. А это будет очень скоро.
Опанас молчал.
— Такое дело пришьют — живого места от тебя не останется. Меняй службу. Хочешь, помогу?
— Помоги.
— Иди в аптеку химзавода. Там аптекаря посадили, он шпионом, говорят, оказался. Иди на его место.
— Тоже шпионом быть? — смело сказал Опанас.
Лев скривил рот в усмешку.
— Какой из тебя шпион? Помнишь, что о тебе Одноглазый говорил? Ты ни холоден, ни горяч. О, если бы ты был холоден или горяч! То-то и оно. Просто будешь рассказывать мне кое-что о том, над чем работают химики завода.
— Так-так…
— Отличное место. Каждые полгода буду рвать твои записочки на пятьсот рублей. Полтора года, и ты чист.
— Значит, нанимаешь меня за полторы тысячи? Не дешево ли?
— Для тебя — самая высокая ставка. Да брось ты говорить глупости, Никола, черт знает что болтаешь. Выдумал тоже — шпион. Что я, вербовщик? Пошел ты к дьяволу!
— Между прочим, Лев, я понимаю сам, что из городской аптеки мне надо уходить. Присматриваться ко мне начали. Что ни день, то придирки, выговоры… Да ведь и есть за что…
— Пьешь?
Опанас мотнул головой.
— Ладно, пойду в аптеку химзавода. А устроишь это ты, так, Лев? — Опанас помолчал, поглядел искоса на Льва и сказал: — Послушай, Лев, а если я пойду сейчас кое-куда и все о тебе расскажу?
— И это я предвидел. Уж по одному тому заключаю, что ты не пойдешь. Ты бы не сказал мне об этом, а просто пошел. Кроме того — «записочки» твои не у меня. Они в надежных руках. Случись что-нибудь со мной — «записочки» будут предъявлены тебе. Впрочем, «записочки» — ерунда. Я тебя утоплю, Опанас. Сам. За «Круг», за Одноглазого… И твоих всех щенят утоплю. Всех до одного. Видишь, я — начистоту. Помнишь, я говорил о «веревочке». Веревочкой, мол, всех связать. Вот она, «веревочка»… Поди, разруби ее. А, да ну тебя… — Лев нехорошо выругался. — Тоже идейный! Послушай, все это ересь. Я тебе скажу прямо: нужен ты, мне на заводе, как прошлогодний снег. А все-таки… мало ли что…
— Я тебе верю. — Опанас подошел к Льву и подал ему руку. — Что тут скрывать, Лев, я… у тебя… во мне одна мысль — свалить их к черту!
— Вот и правильно, вот и сказал! Никола, милый, да ты герой. Я думал — раскис парень, в водке на клочья расползся. За одно это слово вот что делаю! — Лев вынул из кармана какие-то бумажки и порвал их на мелкие клочки.
Опанас повеселел.
— Но неужели, неужели есть еще надежда? На что? На кого? Неужто может быть по-твоему? Скажи, что делать, куда идти?..
— И вот эти рву. — Лев вынул еще какие-то бумажки, порвал их. — Знай наших, как сказал бы мой дед. Что делать? Научу. Никола, милый, научу, дай время. А сейчас… сейчас нанимайся в аптеку. И жди. Все будет в свое время. Понимаешь, в свое время. Приду и скажу. На деньги. Да бери, бери, дубина. Потом отдашь!
Опанас, часто шмыгая носом, тряс руку Льва, что-то порывался сказать.
— Ну, иди. Вот и опять мы друзья, вот снова поладили.
Уже около двери Лев сдавленным голосом сказал:
— Тонуть один, Никола, я не собираюсь. Всех с собой на самое дно. Понятно?
Опанас снова тряс руку Льва и лепетал что-то невнятное. Когда он исчез за дверью, Лев прошел на кухню и тщательно вымыл руки.
6
Ко дню официального пуска депо рабочие решили отремонтировать состав пассажирских вагонов.
Вагоны были уже готовы и окрашены. Оставалось вывести их из депо к территории будущего вагонного завода: там на следующий день вечером должен был состояться митинг.
Утром в день торжества Сергей Иванович и Карнаухов приехали в депо.
— Ну, выбирай новый вагон и езжай, — шутливо заметил Сергей Иванович.
Он был в превосходном настроении.
В Москве одобрили его идею о строительстве деревообделочного комбината. Сторожев только что сообщил эту новость Карнаухову, и тот опечалился: все это будут делать без него.
— А может, мне подождать? — Он просительно смотрел на Сергея Ивановича. — В самом деле, а? Ну, через годик поеду, какая разница, а?
Сергей Иванович пыхтел трубочкой и не отвечал. Расставаться с Карнауховым было жаль, но… но парню надо учиться, непременно надо.
— Нет, милый, нечего отвиливать. Кати в Москву.
— И поэт поедет. И жена его. И Ольга. Ольга-то какой молодец, а? Правда, Сергей Иванович?
— Хорошая девка! Не дураку ли досталась?.. Ну, ну, я шучу…
— А кто этот седой? Вчера к тебе приехал. В форме…
— Старый знакомый. Я тебе о нем рассказывал. Ленька. Он у моего брата в батраках ходил, у Петра. А теперь пограничник. В Белоруссии служит.
— Ах, тот самый, которого твой брат чуть не убил?
— Он самый. Парень спит и видит, как бы братца моего встретить. Да и я бы не прочь его увидеть! В печенках у меня братец сидит. Ленька на побывке был в Двориках. Жену с сыном к себе взял…
— Скоро и мы тронем.
— Весело вам будет — компания-то какая! — Сергей Иванович вздохнул.
— А помнишь, — сказал вдруг Карнаухов, — я тебе об одном учителе говорил. Компанеец его фамилия.
— Помню. Что с ним? Прижился на Украине?
— Письмо мне прислал. Смеялся я до упаду. Покажу сегодня. В общем, пришелся ко двору.
— Прочно?
— «Врос в хохлацкую землю» — пишет. Потешный старик!
Заметив Семена Новичка, Сергей Иванович окликнул его.
— Ну, как дела?
— Помаленьку, Сергей Иванович. Здравствуйте! Вот обмоем вагоны, и пожалуйста — принимайте наш подарок Советской стране.
— Пойдем посмотрим, как вагоны внутри отделаны. Имей в виду, в одном из них самолично секретарь всего губернского комсомола в Москву поедет…
Новичок, Сергей Иванович и Карнаухов вошли в вагон.
— Добро! — сказал Сергей Иванович. — Угодили комсомольскому вожаку.
— Осторожней, — предупредил их Новичок, — краска еще свежая.
7
Демонстрация должна была начаться после окончания занятий в школах и учреждениях и закончиться митингом на территории будущего завода.
Там спешно готовили электрическое освещение, украшали входы еловыми ветками и лозунгами.
Ночью губком комсомола предполагал устроить факельное шествие по городу, карнавал и игры на площади.
В честь праздника кооперация решила открыть ярмарку. С утра из сел и деревень в город съезжались крестьяне.
Около десяти часов утра на рынке началась паника.
Причиной паники было объявление, которое дня два тому назад Петрович набрал по заказу Льва. Сделано оно было так:
МОБИЛИЗАЦИЯ! ГРАЖДАНЕ! По прочтении сего вы должны как один явиться сегодня 12 ноября 1927 г. на первое представление цирка. Без паники! Спокойно! МОБИЛИЗАЦИЯ!
Слово «мобилизация» Петрович набрал большими деревянными, специально для этого случая вырезанными буквами.
