у профессоров. Судя по ее немногочисленным письмам Салиас, она старалась всецело погрузиться в занятия, все более укрепляясь в намерении после сдачи экзамена открыть в Иванове школу.
В апреле 1867 года Аполлинария после долгого перерыва непонятно почему написала письмо Достоевскому – не зная, что два месяца назад он женился. Жалуясь ему на свое грустное и подавленное настроение, она и представить себе не могла, какую бурю негодования, страха, подозрений и ревности вызовет это письмо и само ее существование у другой женщины – у молодой жены Достоевского.
Очень скоро она получила ответ, в котором были слова: «друг вечный», «судя по всему, что о тебе знаю, тебе трудно быть счастливой».
По-видимому, она ответила Достоевскому уже из Иванова, куда вернулась в мае, провалившись на последнем этапе экзамена; ответила, скорее всего, очень раздраженно (именно об этом письме А. Г. Достоевская скажет: «Очень глупое и грубое письмо, не выказывающее особенного ума в этой особе»). Однако у Достоевского, когда он читал письмо, дрожали руки и улыбка была совсем жалкая и потерянная…
«…У меня было два личных, сердечных огорчения, одно похоже на оскорбление, но я была тронута ими только на минуту, а потом уже не хотела думать и не думаю», – написала она в конце мая графине Салиас. В этот момент она только что получила то самое знаменитое письмо Достоевского из Дрездена.
Снова было село Иваново, одиночество, скука, книги по истории. Только через полтора года она нашла в себе силы наконец-то сдать экзамен и открыть школу для девочек – но очень скоро лишилась не только школы, но и права преподавания: старое «дело о нигилизме» застало ее врасплох.
14 сентября 1869 года она писала графине Салиас: «Кое-как, почти случайно, я узнала, что мое дело проиграно безвозвратно, и поспешила убраться. Я все потеряла и не знала, куда и зачем ехать, у меня не было силы на новые планы».
Не было не только сил, не было и денег на жизнь. В Иванове, после скандального закрытия школы, она оставаться не могла, на жизнь в Москве родные давали слишком мало средств, в Нижнем Новгороде, где теперь жили родители и брат, ее, как она считала, ждала «самая бессодержательная жизнь без будущности и надежды».
Но ей было всего тридцать лет, и она все еще хотела любить и нравиться. Некто, кого она полюбила, пытался помочь ей и, как она писала, «вызывался не только поправить мои дела, но и открыть мне новую дорогу, какую только я могла желать». Он хлопотал о возвращении ей учительских прав, она снова готовилась к экзамену, теперь уже по русской словесности, и занималась переводами.
Летом 1869 года она получила заказ на перевод последнего французского издания книги М. Минье «Жизнь Франклина». «Работа эта вышла довольно удачно, мне за нее хорошо заплатили и обещали еще давать работу в этом роде», – сообщала она графине Салиас.
Перевод действительно получился прекрасным и вышел в Москве в 1870 году отдельной маленькой книжкой с ее именем на титульном листе (в качестве переводчицы книги М. Минье она и вошла потом в словарь князя Н. Н. Голицына).
Однако по непонятным причинам повторное издание книги, вышедшее в 1871 году в той же московской типографии А. П. Мамонтова, имени переводчицы не содержало.
Еще два года пыталась она жить на литературные заработки, но, видимо, сама, без посторонней помощи, добывать их не умела. А помощь человека, который обещал открыть ей новую дорогу, скорее всего, длилась недолго.
В историко-революционном архиве хранится дело под таким заглавием: «Производство Высочайше учрежденной в С.-Петербурге следств. комиссии о суд. следователе Лебедянского уезда Василии Прокофьеве Суслове и сестре его, дочери Вознесенского купца – Аполлинарии Прокофьевне Сусловой». Начато 2 июня 1866 г., кончено 17 апреля 1869 г. В основу дела положены показания некоей Ал. Комаровой о том, что Вас. Суслов давал ей прокламацию N2 «Свободы», а у Сусловой была большая пачка прокламаций «Великоросс». Комарова познакомилась с Сусловым на 2-й день пасхи 1863 г., жил он тогда, по ее сведениям, с матерью и сестрой.
В феврале 1864 г. Василий Прокофьевич был переведен в Тамбовскую губернию следователем.
В сентябре 1865 г. за Сусловыми был установлен негласный надзор за принадлежность к партии нигилистов, а 2 июня 1866 г. послан был телеграфный приказ Муравьева: Суслова обыскать и бумаги переслать в Петербург. Про Суслову тамбовский губернатор сообщает, что она приехала из Петербурга в Тамбовскую губернию в марте 1866 г. и что ей 26 лет.
Долинин А. С. Достоевский и Суслова. С. 251–252.
Тамб. губ., 9 мая 1866 г.
А. П. Суслова – Ф. М. Достоевскому (несохранившееся письмо).
28 марта 1866 г. Лебедянь
Дорогая Графиня,
Мне страшно подумать, как давно я Вам не писала. Все время это я была занята мельчайшими заботами, досадой и нелепыми встречами, которые положительно мешали мне думать и писать Вам, недоставало того спокойствия, которое необходимо, чтоб верно передать свои чувства и мысли. Впрочем, и теперь, даже в эту минуту, я не могу похвалиться спокойствием. Бог знает от чего иногда человеку делается грустно, без всякой, по-видимому, причины. Оттого ли, что праздник сегодня такой большой[190], попы поют в домах, колокола звонят – невольно вспомнишь прошлые годы…
Я думаю о Вас: где Вы и как встретили этот праздник? Я скорее предполагаю, что в Париже, а не в Брюсселе. Дай Бог, чтоб Вы были не одна.
Проезжая через Москву, я виделась с Новосильцевой, к сожалению, один только раз, потому что оставалась там очень ненадолго из боязни, что дорога испортится. Варвара Владимировна была очень добра ко мне, и мы много говорили. Возвращаясь из Лебедяни, я постараюсь пробыть в Москве недели 3, чтоб с ней чаще видеться. Кроме личных достоинств их общества (я видела у ней ее сестру Софью Владимировну), так приятно, что все они, как кажется, очень образованны, а мне говорить и делиться мыслями захочешь, но не с кем, с нигилистами я слишком расхожусь, да из тех мало встречается таких, которые чему-нибудь учились бы и что-нибудь читали или знали. Здесь, кроме брата, – который хотя и очень добрый и честный человек, но мы с ним расходимся более, чем я ожидала, я вижу только одного молодого человека, сына здешнего помещика. Этот господин без всякого образования, но с инстинктами добра, тоже рассуждает о социализме и читает «Русское слово»[191]. Мы с ним спорим о приличиях, о воспитании и о пользе, особенно о пользе[192]. Это несчастное слово особенно как-то легко теперь у всех на языке и
