этих суждений, карманы наши пустеют, изредка, впрочем, доходят сюда разные слухи о Москве и Петербурге, по большей части такие, которым не всегда можно верить, тем более, что получаются они из двадцатых рук, может быть.
Вы еще о чем-то меня спрашивали, но я забыла, а письма Вашего под рукой не имею, как я его потеряла, сейчас расскажу. На днях к брату моему явилась полиция с приказом высшей Петербургской полиции обыскать его и отобрать все бумаги. У него нашли только одну ничтожную записку и в досаде на это или следуя логике Прелата, предводителя альбигойских войн[196], который на вопрос офицеров, что им делать с католиками, когда они найдутся в числе еретиков, отвечал: «Бейте всех, на том свете Господь разберет, кто прав и кто виноват», захватили и мои бумаги, все до последнего лоскутка, не исключая тетради с адресами моих знакомых, счета из лавочки и прочих важностей.
«Все это было бы смешно, когда бы не было так грустно».
Что Вам сказать о впечатлении того зрелища, когда неизвестные люди [роются?] в Вашем грязном белье, перебирают дорогие Вам письма? Из Ваших писем взяты все до одного, которые когда-либо я получала, потому что с этими письмами я не расставалась никогда, то же случилось и с письмами моей сестры. В письмах этих, конечно, ничего нет, но, знаете, какие бывают иногда комбинации. Я бесконечно рада, что те, которых я наиболее люблю, далеко, что касается до меня лично, я, кажется, достигла того спокойствия, которого мне желала в старые годы одна англичанка: «Спокойствия, которого свет не может ни дать, ни отнять». Страдали и умирали от преследований люди получше нас; правда, они страдали за что-нибудь, оставили память хорошую и сделались примером, а ведь мы гуртом захвачены. Это убиение младенцев.
10 июня. Рязань
Не успела кончить письмо, дописываю в вокзале железной дороги. Не знаю, получите ли Вы это письмо, дайте знать как-нибудь, если получите. Адрес мой прежний: В Иваново Влад. Губ.
Желала б я теперь, чтоб Вы меня перекрестили, но со мной Ваш образок.
Ваша Полинька.
Отец мой получил Ваше письмо, и я Вам об этом писала, но, должно быть, Вы не получили этого письма. Из Москвы еще напишу Вам. Хотела писать маленькую записочку Вашей кузине с просьбой передать это письмо, но бумаги нет.
А. П. Суслова – Е. В. Салиас // РГАЛИ. Ф. 447. Оп. 1. Д. 21.
Из «дела» же мы узнаем, что 4 июля того же года Суслова обратилась к Лебедянскому исправнику с просьбой вернуть ей забранные при обыске рукописи, среди которых, как она пишет, имеются произведения, приготовленные для печати. Адрес же, по которому она просит их переслать, указывается такой: Владимирская губ., Шуйского уезда, село Иваново. Следовательно, в июле или в августе 1866 г. Суслова из Тамб. губ. уже уехала.
Такова первая стадия дела о Сусловой. Надо думать, что на этот раз обыск особенных последствий для нее не имел: она осталась на свободе, хотя из отобранных бумаг ее видно было, что за границей она находилась в «сношениях с лицами, враждебными правительству»: с Утиным, с Герценом, и что в письмах к ней были «ругательства на Россию» за жестокую расправу с поляками во время польского восстания (письма Салиас).
Долинин А. С. Достоевский и Суслова. С. 252.
Иваново. 7 августа [1866]
Дорогая Графиня,
Я писала Вам из дороги, когда возвращались в Иваново, но не знаю, получили ли Вы это письмо. Оно, должно быть, показалось Вам, если Вы его получили, очень бестолково, уж в таком я была тогда настроении. Потом я писала Вам из Москвы, все это было в мае месяце. С того времени со мной ничего особенного не случилось. Живу я спокойно и даже слишком спокойно, так что не чувствую почти, живу я или умерла. Буквально никого не вижу и очень мало чего слышу, только по газетам узнаю, что делается на белом свете.
Я совершенно погрузилась в книжный мир и благодарю Бога, что у меня есть это убежище. Одно только плохо, что книг здесь достать нельзя почти, все нужно купить. Нельзя сказать, чтоб книг здесь совсем не было, купчики даже детей по книжкам воспитывают (точно кушанье готовят), да книжки их мне не нравятся; они любят новенькие книжки по преимуществу, а я читаю теперь только по истории. Впрочем, нельзя сказать, чтоб вообще не было ничего сообщить Вам, но неудобно писать. Что можно написать на каких-нибудь трех-четырех страничках?
В настоящую минуту народ более всего интересуется новыми судебными учреждениями, которыми очень доволен за их ясность и скорость. В газетах большое место занимают описания разных сцен у мировых судей, а это очень занимает и тешит народ, особенно когда передают смешные претензии какого-нибудь допотопного генерала или барыни.
Интересно видеть отношение здешних фабрикантов к работникам: это тоже крепостное право, если не хуже, потому что здесь сила на стороне людей уже без всякого образования и без всяких принципов. Мнения в общественных делах покупаются за довольно дешевую цену: за несколько ведер водки, которые выставляют мужикам в воскресенье, или посредством угрозы не дать работы. Злоупотребления эти гораздо значительнее, чем можно предполагать, но еще, к счастью, у нас богатые мужики боятся становых, исправников и т. п., а то от них бы беда…
Я очень и очень беспокоюсь об Вашем здоровье, так как последнее письмо ко мне Вы писали больная, что было очень заметно и по почерку. К тому же у Вас должно быть много забот личных и других. Еще эта война дурацкая навязалась. Впрочем, может быть, и лучше будет, если все хорошенько подерутся. Неужели будет что-нибудь хуже? А денег, все равно, и без войны у нас нет. Я никогда не перестаю думать о Вас и задавать себе вопросы тысячу раз на день о Вашем положении.
Я очень счастлива, если мне приходится о Вас говорить, когда меня об Вас спрашивают. Я не устаю никогда говорить о Вас и всегда рада случаю вспоминать Ваши разговоры и мнения, которые так связаны для меня с Вашей личностью. А в провинции Вас очень уважают и больше понимают, чем в столицах, потому что менее сбиты с толку и отчасти думают сами, хоть плохо, да сами.
Если здесь читают (т. е. не в Иванове, а в Нижнем и Владимире) из любви к чтению, а не по моде, не для того, чтоб при случае блеснуть какой-нибудь оригинальной мыслью, от которой бы у слушателей волосы
