и простоял так долго, что провожавший его лакей должен был напомнить ему, что пора запирать покои. Капитан пришел рано на другой день и просил позволить ему посидеть перед портретом; ушел, только чтобы пообедать, и, возвратясь, просидел до ночи. На третий день то же самое. Он отпустил партию в дальнейший поход с подчиненным офицером, с тем, чтобы ее нагнать, но все-таки оставался и по целым дням просиживал перед своим идеалом. Так прошло десять или более дней, пока не возвратился князь. Тут посещения палаца прекратились, но Мисюрин все-таки оставался в Деречине. Когда князю рассказали об этом чудаке, он послал за ним и объявил, что он может во всякое время приходить смотреть портрет. Оригинал был уже замужем за князем Павлом. Мисюрин широко пользовался позволением князя, которого очень забавляла эта мономания. Между тем влюбленного капитана исключили из службы. Князь Сапега, узнав, что ему нечем жить, назначил ему пожизненную пенсию по 100 червонцев в год и квартиру в одном флигеле палаца с позволением проводить сколько захочет времени в комнате с ванною и портретом. Мисюрин совершенно помешался на этой одной идее, через год или полтора заболел, у него отсохла рука, и вскоре потом он умер»[1353].
Мемуарист поместил этот эпизод рядом с описанием другой любовной истории – рассказом о страстном увлечении Н. Н. Новосильцева Теклой (Феклой) Зубовой, вдовой известного екатерининского фаворита. Родом из виленской шляхты, княгиня была намного моложе Новосильцева, и, по описанию Ципринуса, «эта его (Новосильцева. – Прим. авт.) любовная страсть, запоздалый цветок глубокой осени жизни была для жителей Вильны неисчерпаемым источником смеха… журнал… ухаживаний за княгиней занял бы немало страниц…»[1354]. Если соположить оба рассказа – про неизвестного Мисюрина и про известного Новосильцева, то окажется, что в описаниях любовных историй между польками и русскими О. Пржецлавский выстраивал интерпретацию, в основе которой лежала дихотомия – трагедия (пусть и маленькая) или комедия, а точнее, фарс. Важнее, впрочем, то, что речь в обоих случаях шла о потрясении, которое испытывали герои-мужчины, столкнувшись с невероятной красотой польских женщин, и полная потеря субъектности, на которую они оказывались в этом случае обречены.
В исследовательской литературе утвердилось представление, что русско-польские союзы не одобрялись общественным мнением ни в Польше, ни в России, при этом речь идет не только о периоде после восстания 1830–1831 гг., но и о первых полутора десятилетиях существования Царства Польского[1355]. Анализируя этот аспект, часто вспоминают отказ известного генерала 1812 г. Н. Н. Раевского выдать свою дочь Марию, будущую княгиню Волконскую, за польского поэта и публициста Г. Олизара. За рассказом о том, что Раевский мотивировал свое несогласие этническими и религиозными различиями, как правило, следует цитата из пушкинского послания «Графу Олизару» (1824 г.):
И тот не наш, кто с девой вашей
Кольцом заветным сопряжен;
Не выпьем мы заветной чашей
Здоровье ваших красных жен;
И наша дева молодая,
Привлекши сердце поляка,
Отвергнет, гордостью пылая,
Любовь народного врага.
Вероятно, такие истории и внимание к ним в свете предопределили развитие последующей образности, в рамках которой взаимоотношения России и Польши могли изображаться в виде брака по принуждению, как в стихотворении Е. П. Ростопчиной «Насильный брак»[1356].
Впрочем, для немногочисленных русских, проживавших в Царстве Польском, в литературе обычно делается исключение. Так, Н. М. Филатова отмечает следующее: «Что же касается русских, живших в Королевстве Польском в 1815–1830 гг., то ими браки с польками рассматривались в духе тогдашней политики России. Да и на ком же еще было жениться русским офицерам, служившим в Королевстве Польском, если не на польках?.. Очевидно, вдохновляла их и большая, по сравнению с отечеством, свобода нравов, позволявшая легко заводить любовные связи»[1357].
В действительности ситуация со смешанными русско-польскими браками и романтическими увлечениями мало походила на описанную выше и была значительно более яркой и сложной[1358]. В рамках официальной риторики в период от разделов Польши до восстания 1830–1831 гг. подобные браки расценивались как явление положительное, способствующее интеграции двух народов[1359]. Как не вспомнить слова, сказанные Александром I в Париже одной из польских депутаций: «…две соседние народности, которых сближают нравы и язык, раз соединенные, должны полюбить друг друга навсегда»[1360]. Императорские призывы возлюбить врага, наложившиеся на общественные представления о подлинно облагораживающем воздействии глубокого, сильного чувства, способного победить порок, достаточно быстро сформировали нарратив любви, который надолго определил отношения двух наций, пережив своего создателя. Проявление подобных чувств в социальном контексте создало поведенческий шаблон, а очарование Польшей стало если не нормой, то модой.
Первыми в ряду «побежденных» предсказуемо оказывались представители правящей династии. Так, многолетней любовницей императора Александра I была Мария Нарышкина, дочь князя Антония Четвертинского – польского аристократа, убитого во время восстания Т. Костюшко. С Нарышкиной, как принято считать, Александр сформировал почти семейный союз. Исключительно заметны были польские дамы и в окружении наследника российского престола, великого князя Константина Павловича. Задолго до женитьбы на польской дворянке Иоанне Грудзинской (графине Лович) великий князь состоял в связи с Еленой Любомирской и сестрой фаворитки императора Жанеттой Четвертинской[1361]. Фаворитки великого князя сменяли друг друга быстро, но накал страстей не спадал. В 1800 г. у Константина Павловича были планы (встретившие, впрочем, противодействие со стороны императора и императрицы-матери) сочетаться браком с Любомирской, а в 1803 г. он уже мечтал жениться на Четвертинской[1362]. Младший из братьев, великий князь Михаил Павлович, также был очарован польскими дамами. Великая княжна Ольга Николаевна в своих воспоминаниях, оформленных уже во второй половине XIX столетия, рассказывая о дяде, великом князе Михаиле Павловиче, упоминала, что он, вспоминая Варшаву до восстания, всегда хвалил «свободную жизнь и прелесть и любезность польских дам». По мнению Михаила Павловича, польские дамы были настолько хороши, что не шли ни в какое сравнение с «петербургскими куклами»[1363].
Здесь стоит упомянуть и известный роман императрицы Елизаветы Алексеевны, супруги Александра I, с князем А. Чарторыйским. Роман, поощряемый самим императором и начавшийся еще до восшествия на престол, был известен при дворе. Информация дошла до императора Павла I и императрицы Марии Федоровны, при этом последняя позволила себе публично усомниться в происхождении внучки[1364]. Спустя годы роман разгорелся с новой силой во время Венского конгресса[1365]. Чарторыйский, убеждавший императрицу развестись с Александром I, сообщил об их отношениях и своих намерениях монарху[1366]. О том, насколько тривиальным было для поляка того времени упоминание о разводе (конечно, немыслимого для Елизаветы Алексеевны), разговор пойдет дальше. Здесь же
