будто я
планировал, что у нас будет приятный завтрак, знаешь, девушки, они не любят, когда парни слишком много планируют, они любят, когда все идет немного наперекосяк, спонтанно, как это – эй-давай-ка-помоги-мне-тут.
Он ухмыльнулся и мягко положил руку мне на плечо. Я все еще был в джинсовой куртке, в которой летел сюда, дома лето несколько недель как закончилось.
– Тебе уже восемь, пора такому учиться. Девушки любят заботливых парней, это несомненно, но не слабаков. Романтика нужна, но без угодливости. Понимаешь разницу? Знаешь, что такое романтика?
Я живо затряс головой, не переставая жевать. У меня был очень хороший словарный запас, это мне еще в садике говорили.
– Так вот, выскользнул я на кухню, как уже сказал, достал сыр, а потом быстренько отхватил половину и выкинул, а потом отрезал половину хлеба – и туда же, в помойку его, а потом половину упаковки колбасы, вылил часть сока из пакета, и все в таком духе, а когда она пришла на кухню, там такой кавардак был, повсюду крошки, и я такой: «Наверно, могу чего-нибудь по-быстрому сообразить… глянь, так сойдет?» – и из всего этого беспорядка выставил на стол понемногу разного: великолепный хлеб, прошутто, чеддер, джемы, кучу всяких деликатесов, но это все были типа как… остатки.
Я взял еще один кусок пиццы, пятый по счету, он нахмурился, но ничего не сказал, не хотел отлучаться из своей истории.
– Я угостил твою маму остатками, – продолжил он спокойно, почти печально. – Позже она рассказывала, что тогда-то в меня и влюбилась.
– Это произошло здесь?
– Здесь? Нет-нет, дружок, мы встретились в Стокгольме, в моей квартире, она у меня до сих пор есть, там терраса с красивым видом, почти как здесь, мы как-нибудь устроим, чтобы ты там побывал. Я там живу, когда приезжаю в Швецию, ты разве не знал?
«У папы есть квартира в Стокгольме. У него там квартира. А я ни разу не бывал там в гостях».
Мы оба как будто остановились на мгновение и посмотрели в сторону, словно каждый, внезапно охваченный своим стыдом: я – моим унижением, он – своим чувством вины. Но у него это чувство прошло гораздо быстрее. Он сделал глоток пива, прямо проглотил его.
– Я там очень редко бываю, – быстро прибавил он. – По сути, почти никогда. Но всегда буду тебе рад.
Он снял кепку и протянул мне. Она была красивая, темно-синего цвета, с красно-желто-оранжевым флажком и белыми буквами «СЕРДЖИО ТАККИНИ МОНТЕ-КАРЛО» под двумя перекрещенными теннисными ракетками.
– Видел? Это моя турнирная кепка, я ее носил, когда выиграл в Австралии.
Я взял кепку, покрутил в руках, ткань была удивительно мягкой на ощупь, почти как шелк.
– Примерь! – радостно предложил он мне.
Я как будто нырнул головой в большую черную шляпу, края упали на глаза и на уши, он посмеялся и загнул вверх козырек, чтобы открыть мне лицо.
– Глянь-ка! Ты в ней охрененно крут!
Я встретился с ним взглядом, кепка скрывала от меня весь мир, кроме его лица, я чувствовал себя как лошадь с черными щитками на глазах.
– Хочешь? Пока она тебе велика, но можешь сохранить на потом, когда вырастешь!
– Супер-пупер, – отозвался я, и на его загорелом лице снова появилась кислая улыбка, как будто он смотрел на хорошенького, но бестолкового зверька, на собачку, которая ринулась в воду за палкой, но оконфузилась, потеряла ее и теперь, поскуливая, плавает кругами с потерянным видом, а ты думаешь, что она, конечно, миленькая, но тебе уже хочется вернуться домой. – В общем, теперь ты знаешь, – продолжил он. – Твоя мама тебе точно этого не рассказывала, но я тебя научу всему такому. Нужно быть мужиком, парнем, без всяких там финтифлюшек. Девчонкам нравятся парни, которые отваживаются быть собой.
Он поразмыслил немного:
– Кроме туалета, вот это уже за пределами дозволенного. Всегда об этом помни. Никаких пятен мочи или дерьма, никаких старых вонючих полотенец. В сортире у тебя должно быть чисто. Это очень важно.
На блюде теперь оставался один кусочек пиццы. Скорее даже корочка с засохшим сыром.
– А что ты сделал с едой? – спросил я.
– Едой?
– Ну, которую выкинул?
Он наморщил лоб:
– А… так я ее выкинул… В помойку…
– Хотя еду выкидывать нельзя.
Папа пожал плечами:
– Ага. Доедай тогда.
Я взял последний кусок. Он вздохнул и перевел взгляд на море.
– Слышал историю о том, как Якоб был в летнем конфирмационном лагере на острове Вермдё? Он взял туда с собой гору конфет, а потом другие родители начали рассказывать нам, что их дети задолжали ему денег.
Я снял кепку, положил себе на колено и провел пальцем по белым буквам, которые немного выпирали на ткани. «МОНТЕ-КАРЛО». Симметрия названия: пять и пять букв. МОНТЕ-КАРЛО МОНТЕ-КАРЛО МОНТЕ-КАРЛО, я попробовал прочитать задом наперед, ОЛРАК-ЕТНОМ ОЛРАК-ЕТНОМ.
– Андре?
Я попробовал переставить буквы местами, сложить новые слова, КЛЕТА-МОНОР ОНТ-РЕКЛОМА, иногда у меня получалось находить новые слова в старых, такие головоломки встречались время от времени в газетах рядом с кроссвордами, КАРЛ-МОНТЕО МАРТЕН-КООЛ, впрочем, тут ничего особенного не получилось.
– Андре? – повторил папа. – Дружок?
Я взглянул на него:
– Где я буду жить, если мама умрет?
* * *
Первое, что я вижу, – нежно-голубое небо в обрамлении крышки люка на форпике. Спальный мешок мокрый от пота, я становлюсь на колени и запястьями выталкиваю крышку, а потом выбираюсь на палубу, солнечный свет палит нещадно, отражаясь от воды, но ветерок веет, задувает, я вижу частые гребни волн на водной глади залива на выходе из бухты. Внизу на кокпите папа занят своими делами, я без слов встаю голый на носу и чувствую, как солнце припекает затылок.
Потом ныряю; хоть мое тело было нетренированным, я никогда не умел толком бегать, прыгать или поднимать тяжести, однако техника нырков в воду у меня всегда была на высоте, с тех пор как дедушка научил меня этому как-то летом в Карлскруне. Я получаю удовольствие от того, как шок и испуг первых миллисекунд переходят в уверенность и спокойствие, открываю глаза, вижу белую солнечную пелену под водной поверхностью, несколько толчков ногами, и я прорываю ее, вдыхаю, отфыркиваюсь, откидываю назад волосы, а потом медленно плыву вдоль борта лодки, огибаю корму и хватаюсь за трап, сверху улыбается папа, протягивая мне дымящуюся пластмассовую кружку с кофе, и тут я вдруг вспоминаю.
Боже мой.
Я оглядываюсь на белую скалу. До нее рукой подать, неужели вплавь до нее действительно так далеко? Неужели я стоял там и орал? В горле до сих пор саднит, а взявшись за лестницу, я чувствую странную боль в пальцах, как
