на отборочном турнире Открытого чемпионата США. Представляешь, четырнадцать игроков плюс тренеры, у нас был свой шведский угол в раздевалке, Стефан с Матсом[108] – понятное дело, но был
размах, у нас одновременно было так много хороших игроков, Микке Пернфорс занял десятую строчку мирового рейтинга, но не смог даже поучаствовать в Кубке Дэвиса! Существовали только мы и американцы, испанцы были просто шутами гороховыми, их и по именам-то никто не знал, если рядом с именем стояло ESP, значит, можно просто выйти на корт и раскатать противника. Теперь выиграть у испанца на грунте вообще без шансов.
Лицо у него перекашивается, он закатывает глаза:
– А сейчас у нас есть всего два хороших теннисиста, двое детей-беженцев из Эфиопии. Остальные игроки приходят в большое замешательство, они думают, что встретятся со шведом, а к ним выходит негр и…
– Папа, черт подери… – одергиваю я его.
– Ах да, извините, темнокожий, африканец, как там это теперь называется, я не из тех, ты и сам знаешь, Андре, у меня с этим вообще никаких проблем, но люди думают, что купили билет не на тот корт! А еще девицы, которые теперь играют: это или фифочки, или лесбы, и еще те черные, ты видел эту сестрицу Уильямс, когда она скакала по корту как обезьяна и лаялась с судьей, что за…
– Несправедливость, – вставляю я в попытке сменить тему.
– Что?
– Ты начал говорить про несправедливость. Что ее нет.
– Неужели? Ага. Да… все только об этом и ноют, наверное, вот что я хотел сказать.
«Кто ноет-то?» – думаю я, но вслух ничего не произношу.
– Жителям этой страны пора повзрослеть. Перестать надеяться на папочку-государство, который придет на помощь в любое время. Если у меня достаточно денег, чтобы выкупить свою свободу, приобрести корабль и выгрести из всего этого дерьма, значит, я это заслужил. Я не собираюсь просить прощения за то, что нацелен только на победу. Я за свои успехи бился насмерть. Я ими насладился. Прожил отличную жизнь.
Ветер еще слабеет, и парус начинает хлопать. Жара адская, обычно в это время года море успевает охладиться, раньше мы частенько кутались в кофты, шапки и теплые носки. Но сегодня сидим полуголые и все равно пропотели насквозь.
– Похороните меня в Мельбурне, – произносит папа, щурясь на солнце. – Как можно быстрее. Я не знаю, какие там безумные идеи вынашивает Маша, она русская и православная, а они там хоронят тело целиком, в открытом гробу, и вот это вот все, не дайте такому случиться. Вы должны на всех парах отправить меня в Мельбурн и там закатить чертов пир в парке Флиндерс-Чейс, а потом выйти в море и развеять мой прах вдоль Великой океанской дороги.
Он немного выбирает стаксель, чтобы тот перестал хлопать, и продолжает, повернувшись ко мне спиной:
– Якобу я уже все сказал. Это мое требование, чувак. Do it[109].
Потом стремительно – словно сама мысль о небытии слишком неприятна, чтобы оставаться с ней, – вскакивает на ноги и уходит в каюту, бормоча, что пора уже, пожалуй, и по пивку.
Я провожаю взглядом его стройную спину.
«Чем-нибудь прочным и тяжелым. Багром, нет, якорем. Может, пока он спит. А потом представить все так, словно мы шли фордевиндом, что-то случилось с одним из парусов, потом внезапно нас дернуло и парус перекинуло, ему прилетело гиком по голове и размозжило череп. Или перепил пива, пошел в трюм, чтобы взять еще, споткнулся на трапе, упал на палубу и ударился головой о металлическую ножку раскладного обеденного столика. Хотя такое они просекут в один момент, наверное. Обследуют тело, изучат травму черепа, и все, пиши пропало.
Придумай что-нибудь получше».
Финальный матч между Федерером и Надалем, мы сидели у него в пентхаусе и смотрели телевизор; папа злился, потому что в том году ему снова не досталось билетов в Париж для випов, а я смотрел, как двое мужчин выплясывают на красном грунте.
– Блин, он просто невыносим, – сказал папа. – Непобедим, вообще-то. Агасси так тоже говорил, Роджер совсем двинутый. У всех есть свои слабости. Макинрой терпеть не мог тренировки. У Коннора с Эдбергом форхенд был так себе. А у Беккера постыдно слабый бэкхенд, к тому же у него было что-то вроде тика: он языком всегда указывал в ту сторону, куда собирался подавать, и когда мы научились это считывать, его подачи стали плевым делом. У Бьорна подачи вообще не было, и он плохо играл против левшей. У всех что-то да есть.
Он указал на телевизор:
– Только не у Федерера. У него все наоборот, его дар – находить слабости соперников. Использовать их. Эксплуатировать.
Я потянулся за чипсами.
– А какой была твоя слабость, папа?
Он улыбнулся и потрепал мне волосы:
– Еще увидишь, дружок.
* * *
Каждое наше прибытие на Сандхамн на «Мартине» – это своего рода кульминация поездки. Это единственное место во всем Стокгольмском архипелаге, где ты оказываешься настолько близко к городу, и я помню то чувство в детстве, когда видишь вдали большие желтые и красные деревянные дома, высокую белую часовню, маяк, шведский флаг, который полощется над яхтенным отелем, а позади всего этого лес мачт, теснящихся в гостевой гавани. Ощущение, что добрался до дома, причалил и спрыгнул на берег; причал надежен и гостеприимен, деревянные доски нагрелись под солнцем, первое наслаждение – поход в настоящий туалет, пока папа подключается к вай-фаю в конторском здании, потом мы вместе заглядываем в магазинчик, чтобы прикупить чего-нибудь вкусненького, а чуть выше на холме, рядом со старыми виллами, обязательно найдется пекарня со свежевыпеченным хлебом, булочками и круассанами, а еще тенистый сад, бассейн, уютный песчаный пляж, и повсюду люди, которые узнают папу, хотят подойти пожать ему руку, похлопать по плечу – и никаких масок, никакой социальной дистанции, даже в то самое жуткое лето, – или предложить отправиться на корт, кто-то приглашает его на застолье, а я стою рядом с холодным лимонадом в руке, и папа с улыбкой отнекивается: «Нет-нет, мы тут просто отдохнуть, у нас сейчас пацанская неделя». Как-то летом мы зашли в сувенирный и папа купил нам обоим по удобной толстовке на молнии, с надписью «САНДХАМН-ШВЕЦИЯ» и указанием долготы и широты, мы разгуливали в них по острову, а потом я не снимал свою всю осень и зиму напролет, даже спал в ней, так что в итоге края рукавов истрепались до бахромы. Тут никаких машин, вывески все старомодные, ты словно попадаешь в потайную деревню, скрытую в шхерах, карман во времени, место, где все замерло.
Но на этот раз все не так.
Когда мы огибаем мыс, то
