бывает, когда замерзнешь.
Охренеть как глупо.
– Доброе утро, чувак, – говорит папа и вручает мне кружку и махровое полотенце с каким-то теннисным рисунком. – Погодка сегодня снова класс. Я подумал, можем отправиться на Сандхамн? Часа четыре ходу. Как раз к ланчу будем. Надо бы затариться.
– Чипсы кончились.
Он ржет:
– У нас на борту завелись пираты?
Я киваю:
– Настоящие чипсо-монстры. Pirates of the Crispy Bacon and Sourcream[100].
Он снова ржет, так что плечи трясутся, со словами «мой малыш» треплет меня по волосам, и в животе у меня снова растекается теплое спокойствие. Я допиваю кофе и надеваю вчерашние труселя, папа садится к штурвалу, натянув свою старую фуражку, ставит лодку против ветра, и я поднимаю грот, пока он лихо покрикивает «о-ХЕЙ», «о-ХО», а я чувствую, как ломит спину, когда наваливаюсь всем весом, чтобы вытянуть фал, и раз за разом опрокидываюсь на палубу – «о-ХЕЙ-Й-Й, о-ХО-О-О», – а тот становится все тяжелее и тяжелее, ладони начинает жечь, наконец я несколько раз обматываю лебедку фалом и, работая ручкой, подтягиваю последние дециметры. «Еще немного, – говорит папа, глядя на мачту, я с трудом подкручиваю еще чуть-чуть, и он кивает: – Хорошо», а потом бережно чуть уваливается, и вот она, эйфория; когда все затихает, парус перестает хлопать и начинает надуваться, затем слышится легкий щелчок в такелаже, ветер подхватывает «Мартину», и нас плавно, почти незаметно утягивает в море, здорово – взять и положиться на волю стихии подобно листику, который крутится на штормовом ветру; я вытягиваю якорь, и здесь происходит то же: легко вначале, тяжело к концу, а папа правит в открытое море, и бухточка, в которой мы только что стояли, такая пустынная, одинокая и гладкая, словно нас никогда там и не было, мы скользим мимо оголенного мыса, на котором я сидел и дрожал от холода в каком-то другом мире, вот он был – и вот его нет.
«Он не слышал, как ты звал его. Ну конечно же, он не слышал. У него в наушниках играла музыка, или он принял свое снотворное. Папа бы помог, если бы услышал твои крики».
– Это все блэкаут, – говорит он чуть погодя, когда мы уже идем по проливу. – Наверное, займет какое-то время, пока все починят. – Он кивает в сторону белого секторного маяка, выставленного посреди залива. – Будем надеяться, что он работает, а не то ночью будет невесело. Тогда лучше останемся в гавани.
– При чем тут блэкаут?
– Ты что, не получал оповещений?
Я мотаю головой. Все, что случилось этой ночью, было совершенно по-дурацки, и мне даже не хватило сил подумать о том, что в довершение всего я лишился телефона, а сейчас, с наступлением утра, я решил, что он, типа, как-нибудь объявится опять, непонятно как. Или что мы будем проходить где-нибудь, где я смогу раздобыть себе новый. Или еще как-то.
– Не, – только и отвечаю я. – Не успел еще посмотреть.
– В городе полный хаос, – поясняет папа. – Люди возвращаются в Стокгольм из районов лесных пожаров на севере, плюс к тому беженцы оттуда, и словно этого мало, повылезали всякие климатические уроды и устраивают беспорядки и демонстрации. Военных уже подтянули. А теперь вот, похоже, электричество отрубилось. – Он со вздохом подается вперед и слегка подтягивает стаксель. – Хорошо, что мы с тобой тут, не надо переживать обо всем этом. Когда ты на лодке, все остальное как бы исчезает.
– Я читал про одного богатого купца, который так и сделал, – откликаюсь я. – Когда в восемнадцатом веке в Стокгольме свирепствовала чума. Он понял, что можно заразиться, нанял судно и посадил на борт всю семью. А потом они курсировали по Балтике, пока зараза не отступила.
– В четырнадцатом веке.
– Что?
Папа прищуривается с улыбкой:
– Это было в четырнадцатом веке. Ну, черная смерть. Про такое даже я знаю.
– Вот только в восемнадцатом веке тоже была эпидемия чумы.
Он морщит лоб:
– Уверен?
Я киваю:
– Половина населения Стокгольма полегла. Повсюду были массовые захоронения. Беженцы. Белые кресты на дверях.
Папа пожимает плечами:
– Ни разу про такое не слышал.
– Да потому что большинство умерших были бедняками, – завожусь я. – Совершенно типичная ситуация для истории страдания – если высшие слои общества не затронуты, то в анналах ничего не фиксируется. Заболевали и умирали простые люди, те, кто жил скученно, в грязи, в окружении крыс, да к тому же вынужден был сам захоранивать тела. Выжили те, у кого имелись средства покинуть город и самоизолироваться где-нибудь в деревне. Королевская семья отсиделась в карантине в Фалуне, любому, кто попытался бы туда пробраться, грозила смертная казнь.
Он отхаркивается и сплевывает в волну.
– Звучит не слишком правдоподобно. Ты это, наверное, в интернете вычитал.
– Что тут неправдоподобного? Богатеи всегда избегали любых катастроф. Мир всегда был несправедлив.
Отец задумчиво кивает. Потом приподнимает задницу, чтобы сонно перднуть, после чего неспешно встает со своей потертой синей подушки и машет мне рукой, призывая занять место у штурвала. «Держи курс вон на тот красный дом», – бормочет он, указывая на деревянный коттедж по ту сторону залива. Я встаю у руля, наслаждаясь гладкостью дерева под руками, вибрацией воды, струящейся под яхтой, которая передается через штурвал. Отец становится на свое излюбленное место на носу и мочится в воду, рукой держась за ванту, взгляд устремлен вдаль, потом он отпускает ванту и стряхивает, взявшись за член обеими руками, чуть покачивается, но удерживает равновесие ногами.
«Заметит, если я отпущу штурвал? Если наскочу на него? Рукой в спину, со всей силы… Но даже если так? Он без спасательного жилета… Все равно доплывет потом. Нет. Не сработает».
Момент упущен, он оборачивается, вытирает руки о свои застиранные шорты, он все еще ловок, привычно удерживает равновесие, перемещаясь по палубе и пробираясь обратно на кокпит.
– Не верю я в это, – спокойно возражает он.
– Но папа, это же, типа, как… общепризнанный исторический факт, – говорю я, немного стыдясь его нежелания признавать факты. – Сохранились официальные документы того времени. Стихи, песни. Есть и чумные кладбища.
– Да нет. Я говорю, что не верю в это. В то, что ты в конце сказал. Что мир несправедлив.
На лице у него появляется то отстраненное выражение, какое бывает, когда он готов произнести одну из своих речей. Он привык быть в центре, привык, что люди его слушают, с самого детства он находится в окружении спортивных журналистов, спонсоров, теннисистов-юниоров или просто случайных толстосумов, которые покупают час его времени на корте, чтобы отточить свой бэкхенд. Что бы он ни говорил, все важно, его словам нужно внимать и сохранять их как великое
