разобранную на отдельные части, – не сразу и понять, что это такое.
– Куда? – спросили у Изумруд и первые, и вторые.
Она махнула рукой в сторону спальни. Грузчики, все четверо, заглянули в комнату и начали выносить старую кровать, политую дихлофосом. Нежный запах почти выдохшейся отравы разлился в воздухе и исчез, как только кровать – ложе их двадцатипятилетней совместной жизни – было вынесено на лестницу.
Пианино поставили вместо серванта, в муках выстраданного в бесконечных очередях.
– Сервант куда? – спросил на чистом русском грузчик с узбекским лицом.
– Туда же, – Изумруд махнула рукой в сторону лестницы.
Грузчик всмотрелся в нее повнимательнее:
– Ты из Янгиюля? Семья?
– Мама.
– Ну я же вижу. Как тебя звать?
– Изумруд.
– Ай, красиво. А ты здесь кто?
Изумруд запнулась:
– Ну эта… двоюродная сестра.
– Опорожнять будешь? – Грузчик имел в виду сервант.
– Я уже все опорожнила.
После всех перестановок, когда грузчики покинули квартиру, вошел Стенькин с девочкой-подростком.
– Это Светочка, – сказал сияющий бывший муж, – а это, Светочка, моя кузина, знаешь такое слово? Кузина – это двоюродная сестра. Знаешь, как ее зовут, – Изумруд. Красиво, правда?
Подросток Светочка подошла к Изумруд и обняла ее крепко-крепко. Та обомлела. В голове мелькали сложные мысли – кто это, с чего она так меня обнимает и вообще сколько ей лет.
– Стенькин, – спросила Изумруд, пытаясь освободиться от объятий, – сколько ей лет?
Но Светочка нежной мертвой хваткой не отпускала, а, наоборот, все глубже и глубже закапывалась под мышку Изумруд.
– Ну будет, будет, – ласково потянул Стенькин Светочку, – пойдем лучше к нам в комнату.
Светочка оторвалась от подмышки и покорно пошла за Стенькиным.
– Мне уже восемнадцать, – сказала она обиженно, – никто не верит. Как будто я обманываю. А я никого не обманываю. Зачем вы так спросили? Я к вам по-хорошему, а вы – «сколько ей лет». Я же вас не спрашиваю, сколько вам лет, я вижу, что вам много, а мне мало. Ну и что. Я вот, например…
Стенькин ловко втянул малолетку в спальню и захлопнул дверь. Вскоре раздались звуки пианино – свадебный марш Мендельсона – и заливистый детский хохот, похоже, от щекотки; после – смех Стенькина, который не смеялся ровно двадцать пять лет, как только они расписались.
Изумруд внимала этим забытым звукам с изумлением – это напоминало мыльную латиноамериканскую оперу.
* * *
По утрам Стенькин заботливо кормил Светочку геркулесом, потом чистил ей зубки, потом расчесывал ее кудельки, одевал ее в теплую одежду, брал с собой два бутерброда, и они уходили. Стенькин шел на свою кафедру марксима-ленинизма, а Светочка на первую пару.
После этого Изумруд вылезала из своей конуры и начинала очередной тоскливый день домохозяйки. Когда-то на заре их семейной жизни Стенькин сказал: «Я достаточно зарабатываю, чтобы обеспечить свою жену всем необходимым. Ты восточная женщина, тебе нельзя ишачить, ты свободная женщина Востока, живи в свое удовольствие – ходи по магазинам, гуляй в парке, если очень хочешь – читай книги. Но лучше смотри телевизор – образовательные программы, а вечерами будем их обсуждать. У нас будут темы для разговора. Ты только конспектируй, чтобы не забыть даты».
Сначала Изумруд ужасно нравилась такая жизни – прежде всего она выспалась вволю, потом приоделась, потом захотела на курорт, потом цветной телевизор, потом пригласила из Янгиюля маму полюбоваться на такую жизнь.
Суровая узбечка пришла в ужас.
– Сколько раз вы спите? – спросила она дочь.
– Каждую ночь, – ответила Изумруд, подозревая нехороший подвох.
– И где дети?
– Кто? – не поняла дочь. Она всегда побаивалась материнского гнева и всегда чувствовала свою вину.
– В твоем возрасте должно быть трое, по крайней мере, – подсчитала мать, загибая коричневые пальцы в серебряных перстнях.
– Зачем? – посмела спросить Изумруд.
И схлопотала подзатыльник. Потом еще один. Больно.
– Затем. Пока не родишь – не приеду.
И мать в тот же день покинула их город.
* * *
Вот уже четверть века прошло, мать так и не приехала. Изумруд и Стенькин съездили к ней один раз из вежливости, но это был тяжелый визит – родня смотрела на Изумруд, как на пустое место, а Стенькина вообще человеком не считала. Кучи ребятишек ползали, пищали, гадили, вопили, стоял тяжелый дух никогда не проветриваемого помещения.
На второй день мать отвела дочь поговорить во двор.
– Ну, – сказала она.
– Мы стараемся, – опустив глаза, – объяснила Изумруд, – мы работаем.
– Плохо работаете.
– Ну конечно, – усмехнулась Изумруд, – вон мой отец хорошо работал, полгорода его дети.
Сильный удар свалил ее с ног.
– Скажешь слово – убью.
Отец давно жил с другой семьей в другом городе. Но мать запрещала упоминать его имя. Изумруд знала это и говорила назло.
– И ты хорошо работала, полный двор сопляков. Может, не я виновата.
Мать застыла. Это была новая мысль.
– Так прямо и скажи – его вина.
Пнула дочь еще раз, но не так больно. Обдумывала мысль. Потом еще раз ударила. Изумруд молчала.
– Его?
– Не знаю.
Мать подняла дочь, смахнула прилипшие козьи ошметки и сказала:
– Сегодня пойдешь со мной, только никому, ясно?
Изумруд поднялась.
– Надень что-нибудь приличное, в гости идем.
В гостях ее чем-то напоили – до без сознания. Придя в себя уже в постели со Стенькиным, она спросила:
– Что это было?
– Это я тебя хотел спросить, – Стенькин, не теряя времени, читал свежевыпущенный том речей Брежнева, – где ты шлялась. Приползла пьяная, лыко не вяжешь, вся в синяках.
– Это мать, – вспомнила Изумруд, – чуть что – сразу драться.
– Кстати, мусульмане не пьют. Они кальян курят.
От слова «кальян», в голове у Изумруд стало что-то возникать. Тени какие-то, в рот суют какую-то трубку с дымом, а потом…
Потом стало проступать остальное. Страшное.
Потные мужские гениталии. Тычут в нее, тычут чем-то огромным – и все мимо. Мать держит и больно щиплет. И в лицо, прямо в нос мерзкое вонючее дыхание.
И опять тычут. И опять дыхание – другое. Тоже поганое, кислое. Потом что-то полилось и все залило – постель, одежду. И хохот. И опять кальян. И хохот.
Утром уехали. Стенькин сослался на работу – институт срочно вызывает на симпозиум. Ему уже невмоготу было есть жирное мясо в таком количестве.
Первое время мать проявляла интерес к здоровью дочери, звонила из переговорного, спрашивала загадочно: «Сдвиги есть? Нет?» Через месяц потеряла интерес. Навсегда.
* * *
Светочка была невыносимо фальшива, ни одного слова она не произносила без вранья и пошлости. Изумруд она обнимала и целовала бесчисленное множество раз.
– Зусик, – спрашивала Светочка, – почему ты такая бяка? Ну подними носик повыше. Вытри глазки, ангел мой.
– Не трогай меня, – сухо говорила Изумруд, – отойди, я заразная.
– Ну что ты, глупости, Зусик, ну какая ты заразная, ты самая-самая незаразная. А что у тебя на сковородочке? Голубчики?
– Есть хочешь? – Изумруд открыла ящик и достала вилку.
– Зусик, не надо, ты же знаешь, в моем положении не надо лишнего.
– В каком, чего, не поняла.
– У меня в животе бебичка, понимаешь, ты рада? У тебя будет маленькая племяшечка. Представляешь, мне надо все кушать очень полезное и дорогое. Кусик говорит
