щекам Изумруд, это были ее собственные слезы по бездарной, никому не нужной жизни.
Среди истерических воплей чужого ей семейства слезы были живительной влагой, освобождающей ее засохшую душу от бесконечной заскорузлой обиды на судьбу – ну уготовила же эта судьба такую дурацкую жизнь.
Обе Светочки лежали на ней, одинаково дергаясь в конвульсиях, а Стенькин целовал подол ее не совсем чистой юбки.
– Ладно, – сказала Изумруд, – тогда покупайте мне обратный билет.
– На какое число, – трезвым деловым голосом спросил Стенькин, прикидывая мысленно сумму вложения.
– Неделю дайте, – сказала Изумруд, нюхая головку малышки – она пахла воробышком, – больше не надо, там есть кому распоряжаться.
Светочка бросилась ее целовать, потом отстранилась, вытерла лицо тыльной стороной ладони и попросила в своем привычном капризном стиле:
– Только привези нам гранатиков, в них железа много, а мне гемоглобин поднимать надо. Бебичке молочка надо хорошенького, чтоб с железом. А еще сухофруктиков, а то они здесь дорогие ужас, а в них калий. И медику янгиюльского, он там натуральный, и… только приезжай, Зусенька, мы так тебя будем ждать, мы уже тебя ждем! Да?
Изумруд кивнула.
Ну и ладненько, ну и договорились.
* * *
Билетов, как обычно, не было, но Стенькину удалось замучить кассиршу, и она нашла ему то, что ему хотелось – как можно дешевле.
Изумруд равнодушно посмотрела на бумажки – обратный билет с пересадкой в Минске, но ей было все равно, возвращаться она не собиралась.
Рано утром, даже слишком рано, она вышла на улицу, огляделась, попрощалась со своим скорбным жилищем и налегке, с узелком, направилась к метро.
В Янгиюле было ужасно. Вся родня ополчилась на нее – богатая, небось, в Москве все богатые. А прикидывается, что денег нет. Да еще эта жара, забытая за многие годы. Дул обжигающий ветер. Щеки горели.
После похорон Изумруд неожиданно для себя захотела обратно. Она нашла помятый обратный билет и, так же незаметно и не прощаясь, двинулась в обратный путь. Даже такси взяла, устала от духоты. Окна в машине были открыты, и они с ветерком добрались до ташкентского аэропорта.
Место было удобное, у иллюминатора, в который она никогда не смотрела – боялась высоты. Но уважала уединение. Решила спать, но не получалось – в салоне хохотали какие-то молодые люди в одинаковых майках, похожие на спортсменов. У каждого на спине было слово «ПАХТАКОР».
– Что означает на узбекском это слово? – спросил кто-то неопределенным голосом за спиной Изумруд.
В ответ засмеялись и сказали:
– Это футбольная команда.
– Какое сегодня число? – спросил тот же бесполый голос.
– Одиннадцатое августа семьдесят девятого года, – прозвучал ответ.
– Не может быть, – не согласился бесполый.
– У нас завтра игра, уж мы-то знаем.
Облачность была сплошная, даже свет зажгли над креслами. Молодежь наконец успокоилась. Наступила тишина. Летели в грязноватой небесной вате. В этой же вате летел другой самолет – из Челябинска.
Над Днепродзержинском самолеты столкнулись.
Погибли все.
Потом прошел слух, что Брежнев срочно захотел в Крым на отдых и для него освободили коридор. А он передумал.
Но что-то уже начинало разваливаться в надежной броне СССР.
Под юбкой
Михаил работал под женской юбкой уже многие годы. На телевидение он попал случайно, он был дипломированным режиссером самодеятельности, которая процветала в те годы. Главное было – один раз поставить что-то «датское» к очередной дате очередного вождя, а вообще делай что хочешь. Он был специалистом по композициям, смеси музыки, стихов, танца, пения и драматических отрывков. Они жили в его голове постоянно и выстреливали, когда надо. Однажды сделал композицию по ранним стихам Бродского, не упоминая опального поэта. Но кто-то бдительный стукнул. И он потерял работу и уже присматривался к дворникам и сторожам или к кочегарам. Как Цой.
Случай столкнул его в гастрономе с бывшим одноклассником – с виду сытым и хорошо одетым. А Михаил как раз прикидывал, как бы на рубль приобрести чекушку, плавленый сырок «Дружба», городскую булку и пачку «Дуката».
– Мишка, – обрадовался друг, имени которого Михаил совсем не помнил, – ты где, ты что?
– Я режиссер, – гордо ответил Михаил и собрался попросить рубль в долг.
– Да ты что, вот находка, у нас тут как раз интересное дело наклевывается, детская передача, ты к детям как?
– В каком смысле? – насторожился режиссер.
– Переносишь или не очень?
– Не очень, – неуверенно ответил Михаил. – А что?
– Ты в партии?
– В смысле?
– Собственно, на первом этапе не имеет значения.
– Прости, мне не хватает. У тебя пятьдесят копеек есть?
Он вдруг вспомнил имя одноклассника – Игорь.
Игорь достал зелененькую трешку.
– Прости, только это.
– Сойдет.
Михаил повеселел, прикупил сполна еды – дня на три, и был готов на все.
Все – это была работа на телевидении в детской программе «С утра пораньше», которую потом переименовали в «Доброе утречко». Дело было новое, отдел кадров еще не врубился со своей бдительностью. И Михаил стал сотрудником кукольной телепередачи, не имея не только партбилета, но и малейшего отношения к куклам.
* * *
И вот уже много лет, страшно вспомнить сколько, – две жены, четверо детей, один внук, – а он все сидит каждое утро под юбкой ведущей, высоко поднимая свою обезьянку Читу, и, коверкая свой низкий красивый баритон, щебечет наскоро написанную автором ерунду, заставляя Читу всплескивать кривыми ручонками, топать ножонками и вертеть головкой из стороны в сторону. Чит этих сменилось немерено, выходили из строя ручки-ножки, вываливались глазки, ветшала курточка. Только Михаил держался, хотя проклятый Паркинсон то и дело вмешивался, когда не надо.
Одно счастье, все эти ранние передачи записывались в нормальное время и не надо было с первым метро мчаться в Останкино с невыспавшейся мордой, впрочем чего там морда, кому она из-под юбки видна, главное – не опоздать на запись. А ведь поначалу были живые эфиры, вот тут и сдохнуть можно, особенно на Дальний Восток. Ну это, положим, с вечера, а вот Урал – это было серьезно. Приходилось ночевать, глуша себя черным кофе, зарабатывая язву.
Вместо язвы заработал Паркинсон.
Теперь работали в удобное время. И даже можно было нормально пообедать. А в юбилей этой знаменитой передачи всю группу вызвали в Кремлевский дворец съездов, и они вышли со своими куклами на сцену, и их увидела страна. Немолодые тетеньки с детскими голосами, один пожилой кукловод из Образцовского театра, единственный профессионал со своим басом работал с медведем, и он, никому не известный Михаил, со своей заштопанной Читой.
Близкие Михаила по законам эмиграции были разбросаны по разным странам, и никто из них не видел этого краткого мига славы.
Страна бурлила. Шла перестройка. Но советские дети требовали каждый день свое «Утречко». И страшное клеймо «низкий рейтинг» передаче не грозило. И вообще вся эта пертурбация абсолютно не интересовала Михаила. Он работал, по вечерам по телику шли интересные передачи, и берег турецкий ему был не нужен напрочь.
Этот день начался чудом –
