Дойдя до конца лестницы, она выглянула в окно гостиной и заметила отъезжающий от их дома автомобиль почтальона. Из почтового ящика у обочины вынула почту, состоявшую из нескольких счетов, двух заказанных по почте каталогов и последнего номера "Артс Америкэн".
Она с радостью хваталась за любой повод, отвлекавший ее от работы, что для нее было совершенно необычно, ибо работу свою она любила и уходила в нее с головой. Забыв, что вниз она спустилась взять кувшин для поимки паука, Линдзи поднялась с почтой в свою студию, уселась в старое кресло, стоявшее в углу комнаты, придвинула к себе поближе большую чашку горячего кофе и принялась перелистывать журнал.
Заметку о себе она увидела сразу же, едва успев пробежать глазами перечень содержания. И удивилась. Журнал и раньше печатал отклики о ее работах, но обычно ее заранее предупреждали о готовящихся статьях. У авторов всегда имелось несколько вопросов, которые они хотели бы выяснить у нее лично, даже если интервью в полном смысле этого слова и не предполагалось.
Но, увидев фамилию автора статьи, Линдзи непроизвольно вздрогнула. С.Стивен Хоунелл. Даже не читая, она поняла, что стала объектом разнузданной и злой критики.
Хоунелл был известным писателем, иногда выступавшим в печати с различными заметками по искусству. Ему было за шестьдесят, и он никогда не был женат. Флегматик по натуре, он еще в ранней юности решил отказаться от жены и семейного уюта ради карьеры писателя. Чтобы хорошо писать, утверждал он, писатель должен быть монахом-отшельником. Оставшись один на один с самим собой, он сможет непредвзято и не кривя душой разобраться в самом себе гораздо лучше, чем в суматохе и толчее толпы, а познав самого себя, познать душу любого другого человека. Полным отшельником жил он сначала в Северной Калифорнии, затем в Нью-Мексико. С недавнего времени Хоунелл обосновался на восточной окраине Оранского округа на выезде из каньона Сильверадо, представлявшем собой район небольших холмов и лощин, густо поросших кустарником и калифорнийским дубом с редко выглядывавшими из этих зарослей коттеджами сельского типа.
В сентябре прошлого года Линдзи и Хатч, находясь в цивилизованной части каньона Сильверадо, зашли поесть в местный ресторан, известный тем, что там в розлив отпускали спиртное и неплохо готовили жареное мясо. Они сели за столик в пивном баре, стены которого были обшиты грубо обтесанными сосновыми досками, а потолок подпирали несколько колонн из известняка. Сидевший у стойки бара пьяный седовласый мужчина громко витийствовал о литературе, искусстве и политике. Настроен он был критически и в выборе выражений – весьма саркастических – не стеснялся. Судя по тому, с какой почтительной невозмутимостью внимали ему бармен и сидящие тут же за стойкой завсегдатаи бара, Линдзи догадалась, что он был одним из постоянных клиентов и местным оригиналом, о котором рассказывают гораздо больше, чем он сам о себе.
Приглядевшись повнимательнее, она узнала его.
С.Стивен Хоунелл. Она читала кое-что из его вещей, и они ей нравились. Ее восхищала его бескорыстная преданность своему искусству; она бы, например, не смогла пожертвовать любовью, браком и детьми ради своей живописи, хотя постижение глубин творчества ей было так же важно, как важны и необходимы пища и вода, чтобы утолять голод и жажду. Слушая Хоунелла, Линдзи втайне жалела, что они с Хатчем пришли пообедать именно сюда, потому что, читая теперь его работы, она уже никогда не сможет отделаться от того тягостного впечатления, которое произвели на нее его злобные суждения о современных ему писателях и их произведениях. После каждой выпитой рюмки он становился все более ожесточенным, его ирония еще более уничижительной, все больше и явственней обнажались глубоко скрытые от внешнего наблюдателя темные стороны его души, а он все говорил, говорил и не мог остановиться. Алкоголь, срывая толстые покровы легенды о великом молчальнике, открывал посторонним взорам таившегося под ними самого заурядного болтуна; заткнуть ему глотку теперь может только лошадиная доза демерола или 0,357-дюймовый "магнум". Линдзи стала быстро доедать свою порцию, чтобы, не дождавшись десерта, побыстрее убраться подальше от вдрызг захмелевшего Хоунелла.
Но и он узнал ее. Время от времени, не прерывая своих речей и хлопая слезящимися глазами, он бросал через плечо взгляды в их сторону. Наконец, пошатываясь, нетвердыми шагами приблизился к их столу.
– Простите, вы не Линдзи Спарлинг, художница?
Она знала, что Хоунелл иногда пишет в журналы заметки об американском искусстве, но представить себе не могла, что ему могут быть известны ее работы и уж тем более, как она выглядит.
– Да, это я, – ответила она, втайне надеясь, что он не станет хвалить ее работы и затем представляться ей.
– Мне очень нравятся ваши картины, – сказал он. – Извините, что побеспокоил.
Не успела Линдзи поблагодарить его за похвалу и внутренне расслабиться, полагая, что этим все и закончилось, как он тут же назвал себя и ей пришлось тоже сказать, что и ей нравятся его работы, при этом она совершенно не кривила душой, хотя теперь они будут представляться ей в несколько ином свете, чем раньше. Отныне он уже будет казаться ей не столько человеком, пожертвовавшим своим правом на любовь и семейный очаг ради искусства, сколько эгоистом, совершенно неспособным на выражение самых простых человеческих чувств. Живя в одиночестве, Хоунелл действительно обрел дар вдохновенного творчества, но одновременно взрастил и взлелеял сверх меры восторженное отношение к себе, час от часу углублявшееся по мере того, как он все больше задумывался над тем, что отличает и возвышает его над безликой серой массой обыкновенных людей. Линдзи попыталась скрыть проснувшуюся в ней неприязнь под потоком восторженных эпитетов к написанным им романам, но он, очевидно, почувствовал натянутость ее похвал и проглядывающее сквозь них неодобрение, потому что быстро прекратил хвалить ее работы и вернулся на свое прежнее место у стойки.
После этого Хоунелл ни разу не обернулся в ее сторону, но ораторствовать перед собутыльниками по бару прекратил и угрюмо сидел за стойкой, уделяя внимание только содержимому своих бесконечных рюмок.
Теперь, сидя в кресле в своей студии с раскрытым на коленях номером журнала "Артс Америкэн" и глядя на фамилию Хоунелла, Линдзи почувствовала, как в жилах у нее стынет кровь. Оказавшись невольной слушательницей пьяной болтовни великого молчальника, она услышала и узнала о нем гораздо больше, чем ему бы хотелось. Мало того, достигнув определенных высот на избранном ею поприще, Линдзи была вхожа в те же круги, где вращались люди, хорошо знавшие Хоунелла. В ней он чувствовал угрозу своему существованию. Одним из способов нейтрализовать ее было написать толковую, не обязательно честную, статью, в которой подвергнуть основные ее работы уничтожающей критике; в результате любые нелестные ее замечания в его адрес можно будет истолковать как безосновательные и движимые исключительно оскорбленным чувством собственного достоинства. Она знала, чего можно ждать от него в этой статье в "Артс Америкэн", и потому ничему не удивлялась. Никогда в жизни не доводилось ей читать столь злобный пасквиль о себе, сработанный, однако, таким образом, что у непредубежденного читателя и мысли не возникало о предвзятости критика.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
