– А Настя? Настя?!
– Ох, отстань, ляжь… - простонала Варька. Он послушался. И лежал с закрытыми глазами, не в силах больше смотреть на это солнце и на эти облака, пока Варька, хлюпая носом и поминутно отпивая воды из помятой жестяной кружки, рассказывала. Рассказывала о том, как она, выскочив из колымаги, чтобы помочь упрямым лошадям, с ужасом заметила, что телеги Насти нет.
О том, как сразу же завернула Мотькиных лошадей обратно, к хутору, как гнала их, стоя во весь рост на передке и молясь громким голосом на всю степь:
не переверни, господи… Господи не перевернул, но, увидев на обочине дороги лежащую вверх колёсами телегу брата и сердито бьющихся, безнадёжно запутавшихся в упряжи гнедых, Варька поняла, что Насте не так повезло, как ей. Она не помнила, как пролетела оставшиеся полверсты, как скатилась в овраг, как едва успела спрятаться в кустах краснотала, услышав негромкий разговор. Казаки стояли в двух вершках от неё, взволнованно рассуждая:
– Ить, станишники, прямо под колья, под сапоги кинулась! И за какие заслуги бог цыганям таких баб даёт?! Откуда взялась только?
– Всё едино подохнут теперь…
– Туда им, ворью, и дорога, другим наука будет! А цыганочка, кажись, ещё живая… Дядя Лёвка, поглядь - дышит?
– И слава богу, что греха на душу не взяли… Ить она - жена, должность её такая, мужика своего спасать. Может, в хутор её отнесть, там бабы посмотрют?.. Подождь, Петро, а это кто там копошится? Тих-ха… Станишники, да тут в кустах ишо одна!
Обнаруженной Варьке было уже море по колено: выскочив из краснотала и бешено растолкав казаков, она кинулась к неподвижно лежащим на дне оврага телам.
Настя по-прежнему обнимала Илью, оба они были без сознания, обоих нельзя было узнать из-за покрывающей лица, запёкшейся чёрными сгустками крови, одежда была порвана в клочья. Пока Варька, давя рыдания, пыталась определить, - живы ли, - дочерна загорелый старик с серьгой в ухе хмуро спросил:
– Родня твоя, што ль?
– Бра-ат… Му-уж… Невестка-а-а…
– Брат-то вот этот? А тот - муж? Хм-м-м… Стало быть, вдовой осталась.
Тот, другой-то, кажись, готов… Ты лучше не бежи смотреть, не дюже хорошо…
Варька даже не сразу собразила, что старик говорит о Мотьке, потому что как раз в этот миг поняла, что Настя дышит. Как можно бережней Варька стащила её с Ильи, и в ту же минуту брат чуть слышно застонал.
– От как конокрада не бей, а через неделю встанет! - восхищённо заметил кто-то из казаков. - Што делать-то с имя будем?
Услышав это, Варька вскинулась, оскалила зубы на казаков так, что они попятились, и зашлась на весь овраг истошным визгом:
– Мало вам, собачьи дети?!. Мало вам, христопродавцы, ироды, убивцы?!.
Дожили, казаки, докатились, - бабу невинную пырять! А давайте, давайте, сведите нас к атаману! Пусть поглядят люди, какие вы вояки лихие - в двадцать сапогов одну цыганку бить! И из-за чего?!. Вон они, ваши одры вислопузые, чтоб им околеть, все целые стоят, кусты жуют, а что вы мне с братом сделали, с невесткой?! Ведь он, поди, и дотронуться до ваших кляч не поспел, а вы уж навалились, живодёры растреклятые, чтоб вас черви живьем сгрызли!!! Эх вы, казаки, с бабьём воевать смелые, да где вы свою совесть схоронили, вы скажите, я пойду ей цветочков принесу-у-у-у… Тут Варьку оставили силы, и она хрипло завыла, повалившись навзничь и молотясь растрёпанной головой о землю. Десять казаков растерянно разглядывали её; затем начали тихо и смущённо совещаться. Когда Варька уже устала плакать и только судорожно всхлипывала, уткнувшись лицом в измятую траву, её тронул за плечо дед с серьгой:
– Вот что, цыганка… Ты того… Не вой попусту, время-то идёт… На ногах сюда прибегла? Иль на телеге? Одна, иль со всеми вашими?
– Од-д-дна… В те-те-телеге… Чтоб тебе, вурдалак, до света…
– От, то хорошо! Эти-то двое, сама видишь, дышут ишо, так давай мы их тебе загрузим, и вези скорейча до своих, здесь напрямки можно, я короткую дорогу на Новочеркасск покажу. Авось, помогут дохтура-то. И на нас не зверись, мы ить тоже люди. Оно, конешно, срамотно бабу бить, так расстервенились, не враз собразили… А она прямо ж под палки сама кинулась и… Варька, не дослушав деда, вскочила на ноги одним прыжком и кинулась вверх по склону оврага, чтобы подогнать ближе лошадей. Казаки перенесли Илью и Настю в телегу, проводили Варьку до развилки и, стоя у обочины, ещё долго провожали глазами раскачивающуюся цыганскую колымагу. Варька этого не видела: она, глотая слёзы и дорожную пыль, гнала лошадей. Остановилась она лишь на минуту - возле перевёрнутой телеги брата. Перерезав ножом постромки, Варька освободила гнедых, и те привычно побежали сзади. Ни рассыпавшихся с телеги узлов, ни сложенного шатра Варька поднимать не стала. О том, что мёртвый Мотька остался там, в овраге, она вспомнила, лишь отмахав шесть вёрст.
Табор Варька догнала к вечеру, уже под Новочеркасском. Илья к тому времени уже стонал и шевелился, хотя и не открывал глаз, и старая Стеха уверенно сказала: "Этого сама вылечу." А Настю, которая так и не пришла в себя, отнесли в больницу, где старая сестра, покачав головой в застиранной косынке, сказала: "Красивая цыганочка… была."
– Так она умерла?!. - рванулся Илья.
– Жива пока. - Варька шумно высморкалась в тряпку. - Лицо вот ей располосовали здорово. Ну, там рёбра ещё, нутро отбили… Ведь, если бы не она, мне бы тебя точно там рядом с Мотькой бросить пришлось. Она на себя много приняла, лежала на тебе, закрывала… Ты что, не помнишь ничего?
– Нет… - Илья отвёл глаза, словно в том, что он потерял тогда, в овраге, сознание, было что-то постыдное. Украдкой осмотрелся. С изумлением увидел, что табор почти пуст: лишь собаки лежали под телегами, да несколько старух, нахохлившись, как вороны, сидели у шатров. Куда-то делась даже горластая ребятня, и среди палаток стояла непривычная тишина.
– Варька, а… наши все где?
– В больнице, где ж ещё… Ждут, когда Настька очуется.
– А к ней можно?
– Не, там доктор сердитый, кричит, не пускает… Эй, ты куда?! Илья!
Стой! Упадёшь по дороге, меня Стеха убьёт! Она строго-настрого, чтобы не вставал, велела, и тряпку прикладывать… Да куда же ты верхом, безголовый?! Да меня-то подожди!
Но чубарый жеребец, которого Илья даже не потрудился заседлать, уже пылил по дороге к городу. Варька вскочила, подхватила юбку и помчалась следом.
Во дворе больницы, жёлтого, облезлого здания на окраине Новочеркасска, сидели и лежали таборные цыгане. Курили трубки, негромко разговаривали, передавали друг другу фляги с водой. Иногда то одна, то другая женщина лениво вставала и уходила за дощатую ограду, чтобы поприставать немного к проходящим мимо обывателям: вечером, хочешь-не хочешь, нужно было кормить семью. Вдалеке торчали несколько зевак: горожанам было любопытно, с какой стати целый табор расселся в больничном дворе и четвёртые сутки отлучается только на ночь. Иногда через двор пробегала озабоченная сестра в сером переднике, и цыганки, вскочив, гуртом кидались к ней:
– Ну что, брильянтовая, аметистовая, раззолоченная, что?! Как там наша?
– Да ничего! - сердито отмахивалась сестра. - Налетели, вороны! Не опамятовалась ещё! Вечером доктор приедет, всё скажет!
Когда за оградой раздался дробный, приближающийся топот копыт, цыгане встревоженно загудели, и на всякий случай встали, уверенные, что явилось какое-то начальство. Калитка была открыта, и когда в неё на взмыленном жеребце карьером влетел запылённый до самых глаз Илья, его даже не сразу узнали. А узнав, восторженно заголосили:
– О, Смоляко! Глядите - Смоляко!
– А утром ещё телом недвижным лежал, хоть в гроб клади!
– И семь пуль заговорённых его не возьмут! Стеха, гляди, а?!
– Ну, гляжу. Чего хорошего-то? - старая Стеха не спеша подошла к Илье, спрыгнувшему с жеребца и тут же прислонившемуся к забору. - Чяво, ты в своём уме, аль нет? Я из-за тебя четвёртую ночь толком не сплю, а ты все мои мученья на ветер пускаешь?! Ну чего ты верхи взгромоздился-то? Куда тебя нелёгкая понесла?!
– Как Настя, Стеха? - хрипло спросил Илья. Отчаянно болело всё тело, но по лицам цыган он видел: непоправимого ещё не произошло.
– Как, как… Не в себе пока. Вот, доктора ждём. Да ты ложись, дурная голова, что ты, Настьке поможешь, что ли, если будешь тут посредь двора пугалом торчать? Эй, чяялэ, дайте ему подушку какую не то…
– Обойдусь. - Илья сел на землю, обхватив колени руками. Потом, покосившись по сторонам, всё-таки лёг. Голова болела, кружилась, подступала тошнота, перед зажмуренными глазами плавали расходящиеся зелёные пятна, и, когда Стеха, ворча под нос, сунула ему под голову свёрнутую подушку, он не стал спорить.
Через полчаса прибежала запыхавшаяся, растрёпанная Варька, которая сначала долго кричала на растянувшегося на траве Илью, потом уговаривала его вернуться в табор, потом плакала, потом снова ругалась, призывая в помощь всех святых, потом поняла, что брат её не слушает, села в пыль и с новой силой залилась слезами. Старая Стеха начала уговаривать её, а Илья даже не поднял головы. Варькины причитания доносились до него словно сквозь пуховую перину, он почти не понимал того, что говорит сестра, потому что в голове, заглушая Варькины вопли, тяжёлым маятником билось одно:
