– Ну, с этим я что-нибудь да сделаю. Совсем, конечно, не сведу, но и сверкать так не будут. Что они знают, доктора-то эти… Им бы только людей живых резать!
В тот же день табор тронулся в путь. Уже началась осень, и пора было возвращаться зимовать на давно обжитое место, под Смоленск. За телегами резво бежал косяк откормившихся, сытых лошадей, в которых нельзя было узнать тех полудохлых, заморённых непосильной работой кляч с выступающими гармонью рёбрами, которых цыгане за гроши скупали в деревнях.
В Смоленске их уже ждали знакомые перекупщики, кочевое лето обещало принести немалый барыш.
День был тёплым, безветренным. Настя, стосковавшись по солнцу, подставляла горячим лучам лицо, слушала скрип колёс, неспешные разговоры цыган, ржание лошадей, все эти звуки, ставшие ей такими привычными за летние месяцы. Думала о том, что теперь всё позади, что Илья жив и снова с ней, идёт рядом с лошадьми, ругается на норовистую левую. И больше никогда, ни разу в жизни ей не придётся бродить ночью, в темноте, возле гаснущих углей, зажимать ладонью стучащее сердце, стискивать зубы от выматывающей душу тревоги, молиться и ждать, и готовиться к самому страшному, непоправимому, к которому всё равно не приготовишься, как ни старайся. Всё это прошло и не повторится больше: в том, что Илья сдержит своё слово, данное перед всем табором, Настя не сомневалась. За это стоило заплатить красотой, а стало быть, и жалеть не о чем. Она и не пожалеет.
На ночь остановились на обрывистом, меловом берегу Дона. Распрягли лошадей, поставили палатки, и к Насте в шатёр заглянула Стеха, вся обвешанная сухими пучками трав.
– Так, моя раскрасавица, вылезай на свет, сейчас мы над тобой постараемся. Ничего, бог даст, получше будет…
– Спасибо, Стеха, не мучайся. - отворачиваясь, сказала Настя. - Не надо ничего. Что теперь толку… Старая цыганка пристально посмотрела на неё. Погладила по руке.
Помолчав, сказала:
– Я тебе врать не буду: что было, не верну. Но и как есть тоже не оставлю, тут уж забожиться могу. И не такое лечить приходилось… Через месяц две отметинки будет - и всё! - неожиданно Стеха усмехнулась. – Глупая ты, девочка, ей-богу! Да вон Фешка наша чёрту бы душу продала за такие борозды на морде!
– Фешка? Почему?! - ужаснулась Настя, невольно оглядываясь на крутящуюся у своей палатки жену Мишки Хохадо. Стеха тихо рассмеялась:
– А ты ни разу не видела, как она себе лицо царапает, перед тем, как добывать идти? До крови раздерёт, а потом сядет посреди деревни и давай выть, что над ней муж со свекровью издеваются, бьют, жизни не дают! Мол, мало она им приносит! Гаджухи, дуры, ее жалеют, тащат… А теперь прикинь, бестолковая, сколько ТЕБЕ насуют, коли ты при своей красоте да со своими царапинками то же самое скажешь! Не только торбу набитую - тележку впереди себя покатишь! Фешке-то хоть с целой мордой, хоть с располосованной - всё одно страшна как смертный грех! А ты у нас - краса-а-авица… Настя ещё раз покосилась издали на рябую длинноносую Фешку, вздохнула. Подумала о том, что Стеха, наверное, права. И улыбнулась.
– Ну вот, так оно и лучше будет! - обрадовалась старая цыганка. - А то сидит, как молоко скисшее, носом хлюпает… Нечего уж хлюпать, кончилось твоё мученье, теперь счастье начнётся! Варька, эй! Лей воду в котёл, ставь на огонь! И вот этот корешок разотри мне… Подошедшая Варька молча взяла скукоженный чёрный корень, принялась растирать его в медной миске, а Настя озадаченно подумала: почему Варька снова здесь, возле шатра брата, словно и не выходила замуж?
Место вдовы было в палатке родителей мужа; там, среди Мотькиной родни Варька должна была оставаться до смерти или, по крайней мере, до нового замужества, а тут… Спросить об этом Варьку она решилась только в сумерках, когда Стеха, закончив прикладывать свои припарки, ушла, и они вдвоём начали готовить ужин. На Настин осторожный вопрос Варька скупо усмехнулась краем губ.
– Так ты не знаешь ещё? Пока ты в больнице лежала, меня Прасковья, свекровь, прямо поедом без соли ела. Ну, что я Мотьку тогда не уволокла из оврага. И скрипела, и скрипела с утра до ночи: как смогла мужа бросить, как его не привезла, не схоронила по-людски, как совести хватило покойника в овраге оставить, как собаку… Я два дня слушала, жалко всё-таки было её, мать, она почернела вся с горя… А на третий молчком узел связала и к Илье в палатку перебралась. Ох, крику было, шуму - на весь табор! Прасковья прибежала, честила меня, честила, как только не называла! Слава богу, Илья вышел и сказал: Мотька мне братом был, но и сестру обижать не дам, вы мне за неё золотом не платили, а приданое не маленькое взяли. Так оставляйте его себе, а Варьку не трогайте, будет жить при мне, как прежде.
– И они согласились?! - не поверила Настя.
– А то… Покричали, поругались, и успокоились. Жадность, видать, пересилила.
– Ну и хорошо. - торопливо сказала Настя, касаясь её руки. - Мне с тобой во сто раз легче. Вот скоро в Смоленск зимовать поедем…
– А я ведь уеду, пхэнори. - вдруг сказала Варька, глядя через плечо Насти в затягивающуюся туманом степь. Настя всплеснула руками:
– Куда?!
– В Москву. - Варька помолчала. Не оглядываясь, спросила, - Ну, что ты так на меня смотришь? Меня Митро ещё весной просил остаться, говорил, - Яков Васильич примет, голосов-то хороших мало. Поеду хоть на зиму, денег заработаю, а к ростепелям, дай бог, вернусь к вам. Опять в кочевье тронемся.
– Илья знает? - тихо спросила Настя. Она старалась не показать своего огорчения, но Варька всё равно заметила и положила сухую, растрескавшуюся ладонь на её руку.
– Нет, не знает. Потом скажу. Пошумит и отпустит, куда денется. Он ведь тоже понимает, что мне там лучше… - Варька снова умолкла. Молчала и Настя.
Она настолько погрузилась в беспокойные мысли о том, как же она будет теперь в таборе без сестры мужа, без её надёжной руки, без её готовности всегда прийти на помощь, что даже вздрогнула, когда Варька заговорила снова.
– Слушай, я тебя всё спросить хотела, - с чего ты тогда в овраг-то помчалась, да ещё одна? Откуда ты знала, что их там казаки ждут? И почему нашим ничего не сказала, и мне, и Илье? Они бы с Мотькой не пошли, видит бог…
– Да господь с тобой, Варька! Откуда я знала? Так… - Настя задумалась, вспоминая. - Сердце болело очень. И живот, и нутро всё… Я ведь не собиралась никуда, правда! Просто вдруг почуяла - разорвёт, если сей минут туда не побегу!
– А я вот ничего не почуяла. - медленно, не сводя глаз с садящегося за меловую гору солнца, выговорила Варька. - Ничего. Ни разу сердце не дёрнулось. Господи, за что?.. Ведь даже затяжелеть от него не смогла! За три месяца - не смогла!
– Это… наверняка ты знаешь? - шёпотом спросила Настя.
– Наверняка… - горько сказала Варька, закрывая лицо руками. Настя обняла было её за плечи, но Варька сбросила руку невестки, встала, схватила мятое жестяное ведро и, сдавленно бросив через плечо: "Не обижайся, прости…" – зашагала к реке.
Ночью Настя лежала в шатре и, как ни старалась, не могла уснуть.
Табор уже угомонился, снаружи до неё доносилось лишь тихое похрапывание бродивших в ковыле лошадей и иногда - ленивый собачий взбрех на луну. Варька давно ушла с подушкой к костру, оттуда доносилось её ровное сопение, луна устроилась на самой верхушке кургана и заглядывала в щель полога, кладя голубой клин света на перину, а Илья… всё не шёл и не шёл. Время от времени Настя приподнималась на локте и видела мужа, неподвижно сидящего у гаснущего костра рядом со спящей Варькой. "Чего он там сидит? Почему не идёт?" - мучилась Настя, переворачиваясь с боку на бок и толкая кулаком горячую с обеих сторон подушку. Успокоившаяся было тревога снова зашевелилась под сердцем, застучала кровью в висках. Господи… Она-то, дура, обрадовалась, что муж конокрадство бросил… Напрочь, тетёха, позабыла, какой раньше была и какой теперь стала… Илья красавицу за себя брал, а теперь у него урод с лицом располосованным… Бросить такую вроде стыдно, всё же из-за него красоты лишилась, а прикасаться-то уж не хочется, вот и сидит теперь… Господи, за что? - Варькиными словами взмолилась Настя, чувствуя, как из-под зажмуренных век, горячие, ринулись слёзы. Господи, сама уйду… Завтра же уйду куда глаза глядят, пусть живёт как знает, пусть не мучается, жизнь долгая, нельзя её через силу проживать… Перевернувшись на живот, Настя закусила зубами угол подушки, но одно рыдание, короткие и хриплое, всё же вырвалось наружу, - и тотчас же послышался встревоженный голос мужа:
– Настя, что ты? Плохо тебе, болит? За Стехой сбегать?
– Нет… Нет. - она сглотнула слёзы, изо всех сил стараясь, чтобы голос звучал ровно. - А ты… почему не спишь?
– Не хочется пока.
– Поздно уж совсем… Завтра вставать до света.
– Я, Настя, верно, здесь лягу. Ты не жди меня, спи.
