– Поздно уж совсем… Завтра вставать до света.
– Я, Настя, верно, здесь лягу. Ты не жди меня, спи.
Настя не сказала больше ни слова. Но Илья, повернув голову к шатру, с минуту насторожённо прислушивался к непонятным шорохам, идущим оттуда, а затем встал и решительно шагнул под полог.
– Настя! Ну, вот, ревёт, а говорит, что не болит ничего! Сейчас, лачинько, потерпи, я Стеху приведу…
– Нет, постой! - из темноты вдруг протянулась рука и дёрнула его за рукав так, что Илья, споткнувшись, неловко сел на перину.
– Да что ты, Настя?!
– Илья… - мокрый, протяжный всхлип совсем рядом. - Ты скажи мне только… Ты теперь до смерти, да?.. Никогда больше?.. Я противная тебе стала, да? Нет, не говори, молчи, я сама знаю! Я…
– Ты ума лишилась, дура? - испуганно спросил он. - Ты - мне - противная?!
Да… Да как тебе в голову взбрело только?!
– Да вот так! - Настя, уже не прячась, заплакала навзрыд. - Мне ведь всётаки там, в овраге, не все мозги вышибли… Помню я, сколько ты на мне шалей порвал, сколько кофт перепортил, дождаться не мог, покуда я сама… А теперь… Луна садится, а он всё угли стережёт! И ещё спрашивает, что мне в голову пришло!
– Да я же… - совсем растерялся Илья. - Мне же Стеха… Строго-настрого сегодня велела… Чтоб, говорит, не смел, кобелище, и думать, ей покойно лежать надо, отдыхать… Чтобы, говорит, месяц и близко не подходил…
– Месяц?! - перепугалась Настя. - Илья! Да столько я сама не выдержу!
Илья шлёпнул себя ладонью по лбу и захохотал.
– Да бог ты мой! А я уж изготовился до первого снега в обнимку с Арапкой у костра спать! Настя, а тебе… точно хужей не будет?
– Не будет… Не будет… Иди ко мне… Стехе не скажем, не бойся…
– Настя, девочка… лучше всех ты, слышишь? Лучше всех… Глупая какая, да как ты подумать могла… У меня же только ты… Слышишь? Никого больше… Возле углей заворочалась, что-то горестно пробормотала во сне Варька.
Тяжело плеснула в реке хвостом большая рыба, прошуршал по камышам ветер. Луна села за курган, и голубые полосы погасли.
Глава 6
В августе на Москву хлынули дожди, - да такие, что старожилы крестились, уверяя, что ничего подобного не было с Наполеоновского нашествия.
С раннего утра по блёклому, выцветшему небу уже неслись обрывки дождевых облаков, начинало слабо брызгать на разбухшие от воды тротуары, постукивать по желтеющим листьям клёнов и лип на Тверской. Ближе к полудню барабанило уверенней, после обеда лило, как из ведра, в лужах вздувались пузыри, окна домов были сплошь зарёванные, виртуозная ругань извозчиков, застревающих в грязевых колеях прямо на центральных улицах, достигала своего апогея, не отставали от них и мокрые до нитки околоточные. Ночью немного стихало, дождь вяло постукивал по крышам, шелестел в купеческих садах, булькал в сточных канавах, - с тем, чтобы наутро всё началось снова. Москва-река понемногу поднималась в берегах: весь город бегал смотреть, как она вздувается и пухнет и вода подходит к самым ступеням набережной. Всё выше и выше, до третьего камня, до второго, до первого… - и, наконец, освобождённая река хлынула на мостовую.
Отводный канал, называемый "Канавой", вышел из берегов и затопил Зацепу, Каменный мост и все близлежащие улочки. Жители нижнего Замоскворечья, которых таким же образом аккуратно заливало каждую весну во время паводка, крайне возмущались божьим попустительством, вынуждающим их терпеть убытки ещё и осенью, но поделать ничего было нельзя: Замоскворечье во второй раз за год превратилось в Венецию. Вместо гондол по улицам-каналам плавали снятые ворота, корыта и банные шайки, а гондольерами были все окрестные ребятишки.
Солнце в Москву не заглядывало с Ильина дня[75], и поэтому Митро, проснувшись от удобно устроившегося на носу горячего луча, решил было, что тот ему снится. Но луч не успокаивался, он перебрался с носа на левый глаз, с левого на правый, и в конце концов Митро пришлось открыть оба глаза, сесть - и вытаращиться изумлённо в окно. Там стоял спокойный, ясный, солнечный сентябрьский денёк. Ещё мокрые, жёлтые листья вётел дрожали разноцветными каплями, каждая из которых искрилась и переливалась в солнечном свете. Круглая паутина между открытым ставнем и стволом корявой груши была словно унизана бриллиантами, а в середине её неподвижно сидел с очень удивлённым видом крошечный паучок. На примятой траве валялись упавшие этой ночью розовые, умытые яблоки. Во дворе женский надтреснутый голос фальшиво выводил:
- Отравлюся, милый друг,А потом повешуся,И люби тогда Маруську,Пока не зачешется!
По корявой груше, яблокам в саду, доносящейся песне, а главное, - по страшной головной боли Митро определил, что находится не дома, а в публичном доме мадам Данаи. Его догадку подтвердили крошечная комната с ободранными жёлтыми обоями, самые внушительные дыры на которых были прикрыты картинками, вырезанными из журнала "Нива", полинявшая занавеска на окне, домотканый коврик у порога и веснушчатая Матильда, безмятежно сопящая рядом. Митро поскрёб обеими руками гудящую голову, потянулся, взглянул на ходики. Было около полудня.
Вчерашняя ночь восстанавливалась в памяти плохо. Митро кое-как вспомнил, что честно отработал вечер в ресторане, взял несколько "лапок[76]" и, перед тем, как идти домой спать, заглянул к Данае Тихоновне с благороднейшей целью - вернуть долг, два рубля. У Данаи Тихоновны обнаружился капитан Толчанинов, Митро подсел к нему потолковать о грядущих скачках, потом откуда-то взялись Матильда, Аделька и толстая Лукерья, потом Даная Тихоновна выставила здоровую бутыль "брыкаловки", Митро выложил вечерний заработок, Толчанинов объявил, что платит за всех, Лукерья уселась за пианино… Ещё вспоминался женский визг, звон бьющихся стаканов и внезапно погасший свет. Ну, и всё…
Сев на кровати, Митро тяжело вздохнул. Утешение было одно: он точно знал про себя, что в подпитии не буянит и посуды не бьёт, а вполне благонамеренно укладывается спать - причём где попало. Стало быть, это Толчанинов спьяну опять форсировал Дунай и брал Плевну.
– Матрёна! Матрёна! Или как там тебя теперь… Матильда!!!
– Ась, ваше благородие?.. Ой, это вы, Дмитрий Трофимыч? Доброго утречка вам…
– Штаны где? Эй, тебя спрашиваю! Не смей набок заваливаться, чёртова кукла, где порты?!
– Да на вас же осталися, медовый мой… А остальное тамотка, на диванчике, где ихняя милость Владимир Антоныч почивают… Вы уж поглядите сами, а ежели чего, покличьте… "Ихняя милость" обнаружилась в большом зале, на зелёном диване рядом с пианино, где и храпела зубодробительно, уткнувшись лицом в облезлый валик. Вокруг дивана шла деловитая уборка: маленькая Аделька сметала веником осколки битой посуды, Лукерья, подоткнув юбку, тёрла тряпкой пол, сама хозяйка зашивала огромной иглой разорванную плюшевую скатерть. А на пороге, к крайнему удивлению и негодованию Митро, сидел Кузьма, который ловко прибивал на место отломанную от стула ножку.
– Кузьма!!! - рявкнул Митро так, что Толчанинов на диване перестал храпеть и заворочался. - Ты здесь что?!. Как?! Какого чёрта тут пасёшься, сопляк, вот я тебе сейчас… Даная Тихоновна! Да как ты его сюда запустила-то?!
Кузьма бросил стул и юркнул в тёмный коридор - только пятки мелькнули. Мадам Даная отложила иглу, сняла очки и спокойно сказала:
– Не шуми, Дмитрий Трофимыч. Всему своё время, - стало быть, приспело.
Это верно, что вы мальчишку женить собираетесь?
– Ну, говорил Яков Васильич… - остывая, проворчал Митро. - Только не решил ещё, на ком… Так шестнадцать лет жеребцу, самое время!
– Так прежде бы выучили его, что с женой сотворять, сваты недоделанные! - сердито сказала Даная Тихоновна. - Дитё не знает, с какой стороны что вставляется, а они его женить надумали! Пустые ваши башки цыганские, вот что я скажу!
– А потому что не дело это, - мальчишку дурному до свадьбы учить… – не очень уверенно заметил Митро.
– А у меня дурному и не научат! - возмутилась мадам Даная. - У меня все барышни порядочные, ни одна ещё в больнице не была, да вы и сами знаете…
– Какую дала-то ему? - помолчав, поинтересовался Митро. - Не Эльвирку?
– Скажете тоже… Эльвирка у меня на человека понимающего отложена.
Февронью попросила, барышня опытная, добрая, в теле, и с терпеньем большим.
– Да знаю, знаю… Заплатил он хоть?
– Не ведаю, Февронья ещё не выходила.
– Ты спроси у ней. Ежели Кузьма забыл от радости, так я заплачу. А что это весь пол в осколках? Не я, ненароком?..
– Не грешите на себя-то: Владимир Антоныч куролесили. Да не велик убыток, три тарелки да два стакана. Вот добудиться никак не можем, лежат, как вещество, и не шевелятся, хоть бы словечко извергнули…
– Сейчас извергнет. - Митро подошёл к дивану, наклонился и громко сказал:
